Родился, допустим, у кого-то младенец – так ведь пройдет чуть ли не целый день, пока весть об этом отстоится, созреет и разнесется по зеленым ирландским просторам, чтобы достичь наконец ближайшего городка и ближайшего паба, то бишь заведения Гибера Финна.
Но если, допустим, кто-то умер, над полями и холмами загремит целый симфонический оркестр. Грандиозное «тра-та-та» грянет над всей округой, эхом отражаясь от графитовых дощечек для записи заказов и подталкивая завсегдатаев к опасной фразе: «Налей-ка еще».
Так случилось и в этот жаркий летний день. Не успел паб открыться, проветриться и принять посетителей, как Финн увидел сквозь распахнутую дверь клубы дорожной пыли.
– Это несется Дун, – пробормотал Финн.
Дун-гимнобежец был местной знаменитостью: он ухитрялся смыться из кинотеатра до первых звуков ненавистного государственного гимна, а также первым разносил любые вести.
– А вести-то нынче недобрые, – пробормотал Финн. – Уж больно резво бежит!
– Эге! – крикнул Дун, прыгая через порог. – Конец, преставился!
Столпившиеся у стойки завсегдатаи повернулись в его сторону.
Дун наслаждался своим превосходством, держа их в неведении.
– На-ка, выпей вот. Может, тогда язык развяжется!
Финн сунул стакан в загребущую лапу Дуна. Тот, промочив горло, начал обдумывать, как изложить факты.
– Сам, – наконец выпалил он, – лорд Килготтен. Преставился. Еще и часу не прошло!
– Боже милостивый, – тихо сказали все хором. – Упокой его душу. Славный был старик. Доброго нрава.
Ибо лорд Килготтен, сколько они себя помнили, ходил по тем же полям, выгонам и амбарам, не минуя и это питейное заведение. Его кончина стала событием такого же масштаба, каким в свое время было отплытие норманнов-завоевателей назад во Францию или вывод чертовых британцев из Бомбея.
– Прекрасный был человек. – Финн выпил за его светлую память. – Даром что каждый год мотался в Лондон, аж на две недели.
– Сколько ему было? – спросил Брэнниген. – Восемьдесят пять? Восемьдесят восемь? Мы-то думали, его срок давно подошел.
– Таких людей, – сказал Дун, – топором не выбьешь из колеи. Взять, к примеру, его давнишнюю поездку в Париж. Другой бы сломался, а этот – ни-ни. Выпивал он крепко: другой бы захлебнулся, а этому хоть бы хны, доплыл, можно сказать, до берега. А убила его час назад ничтожная вспышка молнии в чистом поле, где он, собирая ягоды, прилег отдохнуть под деревом со своей секретаршей, барышней девятнадцати лет.
– Господи прости, – сказал Финн, – откуда ж в такое время взяться ягодам? Это она спалила его молнией страсти. Поджарила до хрустящей корочки!
За этим замечанием последовал артиллерийский салют из двадцати одного залпа хохота, который стал утихать, когда весельчаки вспомнили о причине такого веселья, а в бар начали прибывать другие горожане, чтобы разделить скорбь и помянуть покойного.
– Хотелось бы знать, – задумчиво промолвил Финн таким тоном, от которого даже языческие боги перестали бы чесаться на пиру и замерли в молчании. – Хотелось бы знать: какая судьба постигнет вино? То самое вино, которое Лорд Килготтен закупал квартами и тоннами, в тысячах бочек и бутылок, что хранились у него в погребах и на чердаках, а может статься – кто знает, – даже под кроватью?
– И то верно, – спохватились завсегдатаи, потрясенные этой мыслью. – Вот-вот. В самом деле. Какая судьба?
– Сомнений нет: оно завещано какому-нибудь проклятому янки – приблудному кузену или племяннику, развращенному жизнью в Риме, потерявшему рассудок в Париже, который прилетит сюда со дня на день, наложит лапу на это добро, все спустит и разграбит, а город Килкок и вся наша братия останется с носом! – на одном дыхании выпалил Дун.
– И то верно. – Голоса звучали приглушенно, как зачехленные в темный бархат барабаны на ночном марше. – И то верно.
– А родни-то у него нет! – огорошил слушателей Финн. – Никакие придурки-племянники и недотепы-племянницы, что вываливаются из гондол в Венеции, сюда не приплывут. Я загодя навел справки.
Финн выдержал паузу. Это был миг его торжества. Все уставились на него. Все обратились в слух, чтобы не пропустить важное сообщение.
– Почему бы, рассудил я, не быть воле Божьей на то, чтобы Килготтен оставил все десять тысяч бутылок бордо и бургундского жителям самого прекрасного города во всей Ирландии? Нам!
Это вызвало бурю оживленных откликов, прерванных тем, что створки входной двери распахнулись настежь и впустили в бар женушку Финна, редкую гостью в этом хлеву. Брезгливо оглядев собравшихся, она отчеканила:
– Похороны через час!
– Через час? – вскричал Финн. – Как же так? Он еще остыть не успел…
– Ровно в полдень, – подтвердила жена, становясь выше ростом по мере созерцания этого гнусного племени. – Доктор со священником уже вернулись из замка. Его светлость распорядился, чтобы похороны состоялись без промедления. Отец Келли говорит: «Варварство, да и только. К тому же могила не готова». А доктор: «Нет, готова! Намедни Хэнрахан должен был помереть, да заартачился. Уж я его лечил и так и этак, а он – ни в какую. А могила-то пропадает почем зря. В нее Килготтена и положим: подсыпка есть, даже плиту привезли». Приглашаются все. Поднимайте-ка свои задницы!
