Стремительным вторжением мы разрушали радужные пузыри утра, наматывали его паутинное мерцание на пальцы ног, бесстыжие, мы удовлетворяли свое вуайерство, подробно разглядывая алмазные шарики, прежде чем раздавить их вероломной ступней. Мы разбивали стеклянную тишину над озером криками, смехом и топотом босых пяток по береговому песку, утрамбованному уже испарившимся ночным дождем. Изначально всего было человек семь на даче предков одного из парней. Потом все разъехались, оставив нас вдвоем и наедине с внезапно родившимся непреодолимым взаимным притяжением.
Воздух на июньском чердаке рыжел, вздыхал и накалялся, усиливая и напрягая запах пыли, позапрошлогодних высушенных и забытых трав, горячего белья, оставленного на ленивых провисах веревок. С приходом ежедневных гроз пересохший было чердак постепенно увлажнился, радостно набух, наполненный все прибывающим предгрозовым паром, но скоро отяжелел, утомился, стал задыхаться и ждать всякий раз освобождения в ливне. Вместе с чердаком мы пересыхали, потом влажнели и задыхались, и ждали разрядки, и радовались ее приходу в дожде под пьяные песни грома, что валился на крышу с дурной молодой силой. Мы хоронились в сотрясаемой летней стихией утробе чердака, живя с ним одной жизнью, сворачиваясь парным эмбрионом в его чреве, в его тепле и влаге. Мы питались его энергией, порождаемой беснованием молний и красотой запущенного старого сада, бурлящего вкруг нас ливнями. Мы были счастливы своей плотной объединенностью, неразрывностью тел и желаний, мы конечно же чувствовали себя сиамскими близнецами и были ими. Мы содрогались в пароксизмах, бились в конвульсиях, млели и таяли, и замирали на время короткого глубокого сна. Мы просыпались в испуге, что потеряли время и снова ненасытно трудились. Чердак вынашивал нашу любовь, зачав нас от расточительно сияющего лета, а мы, не умея ценить своего счастья, транжирили его, предаваясь буйству еще не родившихся особей. Мы не понимали, что надо быть разумнее, не осознавали необходимости умерять пыл, мы плыли по бурному порожистому течению страсти, не замечая усталости, прямо к водопаду, готовому сорваться отвесно. Мы неминуемо должны были удариться о жесткую реальность перенасыщения. Утробные воды чердака – реки нашей физиологии – прорвались, и чердак опростался, освободился от теперь уже выношенного плода – пары измученных, уставших друг от друга, озлобленных созданий. Нашей повивальной бабкой стала послегрозовая ночь: в садовых зарослях пела неусыпная птица, июньское небо было не слишком темным, в единственном облачке мутнела луна, а на чистом пространстве крупным зерном просыпались звезды.
Мы были настолько юны, что не поняли, сколь опасно так рано познать смысл и значение слова «пресыщение». Но мы чувствовали его в полной мере, оба и одинаково. Теперь мы ненавидели наше сиамство со всей мощью детского максимализма, оно раздражало меня и ее как раздражает, наверное, абсолютное знание одного из сиамских близнецов всякого желания, всякой боли, нетерпения или нужды – другого. Я знал все, что ощущает она. Она понимала все, что происходило в моей голове и в моем теле. Наши чувства, мысли, и наш страх были абсолютно идентичны, будто и я, и она стали существами одного, некоего общего пола. Мы не хотели признаться один другому и себе в том, что исчерпали свою страсть, свои физические и душевные ресурсы и больше не нужны друг другу.
Покуда чердак был нашим хранителем, мы проводили в нем много жаркого, кипучего, а потом паром тающего времени. Конечно, мы покидали свое пристанище, чтобы поесть горячего, помыться, переодеться, написать записку родителям или бросить им фразу о том, что времени на разговоры нет и мобильник часто бывает разряжен.
Правда, пока хватало питья и закусок, прихваченных в соседнем магазинчике, мы не оставляли нашего тайного жилища даже по малой нужде. Мы писали в припасенные посудины: я, нацеливаясь в бутылку с широким горлом из-под воды, она – в трехлитровую банку из-под бабушкиных консерваций. До применения пузатой стеклотары в качестве «ночной вазы» она была вместилищем душистой сладости и тягучести. Сверкающим, как содержимое банки, ранним утром мы руками выловили и, почти не жуя, проглотили нежно проскальзывавшие в пищевод компотные абрикосы, а потом слизывали языками с подбородков и пальцев друг друга сладкую липкость сиропа. Решение не спускаться лишний раз в сад было принято, когда пошли дожди и скользить под потоками ливня с крыши по отвесной лестнице в залитую водой траву стало небезопасно. Моя забота о ней выразилась в предложении воспользоваться опустошенной посудой, но нас никогда не возбуждали подглядывание за интимным занятием партнера, а тем более открытые действия. Мы по очереди уходили в дальнюю часть чердака, за балки и сваленный хлам: старое, пышущее густой пылью, обитое драным теперь гобеленом кресло, две огромные столешницы, стая оборванцев-абажуров, тазы и ведра, и кувшин. Мы не хотели пользоваться этими ведрами и кувшином по причине того, что они принадлежали не нам, да и выносить их, спускаясь с открытыми емкостями, полными мочи, по шаткой лестнице было бы неудобно.
