«Посреди быстрого падения религиозных и гражданских учреждений в Европе, при повсеместном распространении разрушительных понятий, в виду печальных явлений, окружавших нас со всех сторон, надлежало укрепить отечество на твёрдых основаниях, на коих зиждется благоденствие, сила и жизнь народная; найти начала, составляющие отличительный характер России и её исключительно принадлежащие; собрать в одно целое священные останки её народности и на них укрепить якорь нашего спасения»[1].
Так писал во всеподданнейшем докладе императору Николаю I в 1843 г. его министр народного просвещения граф С. С. Уваров, которому принадлежит заслуга определения главных начал государственной идеологии Российской империи: православия, самодержавия, народности. Они и назывались «последним якорем нашего спасения». Впервые о «триаде», характеризовавшейся как «вернейший залог» силы и величия Отечества, граф упомянул ещё в декабре 1832 г., после инспектирования Московского университета[2].
Словосочетание «якорь спасения» было употреблено неслучайно. В Новом Завете о «якоре» говорит апостол Павел в Послании к евреям: «Люди клянутся высшим, и клятва во удостоверение оканчивает всякий спор их. Посему и Бог, желая преимущественнее показать наследникам обетования непреложность Своей воли, употребил в посредство клятву, дабы в двух непреложных вещах, в которых невозможно Богу солгать, твердое утешение имели мы, прибегшие взяться за предлежащую надежду, которая для души есть как бы якорь безопасный и крепкий, и входит во внутреннейшее за завесу, куда предтечею за нас вошел Иисус, сделавшись Первосвященником навек по чину Мелхиседека» (Евр 6:17–20). В христианстве образ якоря означает спасение и непоколебимость, истинную веру.
Так библейский образ был использован для утверждения и обоснования идеологического credo самодержавной власти российского императора. Использование это случайным, конечно, не было. Россия являлась государством конфес-сионально пристрастным, где Православная Церковь являлась первенствующей, а император считался её Верховным покровителем. Конечно, и ранее, в предшествовавшие царствования, правители покровительствовали Церкви – по крайней мере, громогласно об этом заявляли, – охраняя самодержавный принцип от любых на него поползновений. И ранее империя строилась на абсолютистском фундаменте. Однако именно в царствование императора Николая I была сформулирована государственная идеология, именно во второй трети XIX в. власть почувствовала необходимость в определении и декларировании идеологических принципов и религиозных мотивов, доказывающих её легитимность.
Почему же потребовалось доказывать – или просто декларировать – и без того очевидные истины?
Вероятно, причину следует искать в личности Николая I. Страстно ненавидевший его А. И. Герцен, пытаясь нарисовать портрет самодержца, вспомнил о коллекции античных статуй, бюстов, статуэток, собранных в Ватикане Папой Римским Пием VII. По словам А. И. Герцена, в коллекции была представлена «вся история римского падения», выраженная «бровями, лбами, зубами». Его внимание привлёк и «тип военачальников, в которых вымерло всё гражданское, всё человеческое, и осталась одна страсть – повелевать; ум узок, сердца совсем нет; это – монахи властолюбия, в их чертах видна сила и суровая воля». А. И. Герцен писал о гвардейских и армейских императорах, «которых крамольные легионеры ставили на часы к империи». В их числе писатель «нашёл много голов, похожих на Николая, когда он был без усов»[3].
Не вдаваясь в подробный разбор приведённой характеристики, отметим только одну фразу – о монахах властолюбия, обладавших силой и суровой волей. Николай I, безусловно, был «гвардейским» императором, волевым и идейным. Последнее обстоятельство следует подчеркнуть особо: он искренне считал, что как помазанник должен не просто править, но нести свой крест, осуществлять свою миссию служения России, разумеется, так, как он её понимал. Названный М. О. Гершензоном «доктринёром», Николай I стремился приспособить к политической форме, к самодержавию, чётко сформулированные идеологические принципы, поступиться которыми не желал ни при каких обстоятельствах. В течение почти тридцатилетнего царствования он пытался «гнуть жизнь» под свои «формулы», «и истощался в бесплодных усилиях объять необъятное и привести жизнь в симметрический порядок»[4].
В «порядок» он пытался привести и Православную Церковь, будучи убеждён в необходимости всячески содействовать её укреплению и процветанию. Удалось ли это ему?
Однозначного ответа дать не получается. Очевидно лишь то, что император действительно «пытался». В условиях абсолютной монархии Церковь и не могла быть самостоятельной, она должна была следовать в фарватере общей имперской политики, понимаемой в духе упоминавшейся выше «триады». Что представляла собой церковная жизнь, как развивались церковно-государственные отношения, кто и как исполнял самодержавную волю в церковных делах, наконец, какие проблемы стояли перед православным обществом и каким оно было – все эти вопросы требуют серьёзного исследования, без которого вряд ли удастся написать полноценную историю Православной Российской Церкви эпохи императора Николая Павловича.
