Кто живет в этом доме?
Мысли в сухом мозгу и в сухую пору.
Томас Стернз Элиот
На вершину огромной как коломенская верста березы, допивающей последнюю июньскую влагу из старого давно обмелевшего пруда вспорхнул сизогрудый вяхирь. И без промедления объявил себя резким разбойничьим посвистом.
– Ух-ху-хуху! Ух-ху-хуху! – кричал он, и эхо, разбиваясь о затянутую тиной изумрудную скатерть водоема, рассыпалось по зарослям березняка и ольховника, докатываясь до утопающего в буйных травах сада.
– Ух-ху-хуху! – ворковал малинник.
– Ух-ху-хуху! – глухо ворчал почти заглушенный крапивой смородинник.
И только старик, сидящий на заблудившейся в кустах сирени скамейке, ничего не слышал. Не потому, что был глух, просто он сам напевал свою любимую песнь, еще более разбойничью, чем посвист витютеня:
– Жило двенадцать разбойников,
Жил Кудеяр-атаман,
Много разбойники пролили
Крови честных християн.
Он пытался подстроить свое пение под стук молотка, которым оттягивал режущую кромку прижатой к железной бабке косы.
– Стук-стук-стук! – словно протодиакон многолетие возглашал молоток.
– Дзинь-дзинь-дзинь, – отзывалась трелью сопрано коса.
А старик выводил свое треснутым как старый глиняный горшок тенорком:
– Господу Богу помолимся, древнюю быль возвестим!
Так в Соловках нам рассказывал инок честной Питирим.
– Ух-ху-хуху! Ух-ху-хуху! – не умолкал вяхирь, будто пытаясь перекрыть воркованием пение старика.
Но куда там?
– Много богатства награбили,
Жили в дремучем лесу,
Сам Кудеяр из-под Киева
Выкрал девицу-красу, -
как гвозди гнул свое старик, умолкая лишь для того, чтобы окунуть молоток в банку с водой.
Ему не нужен сейчас был дом, скрытый обступившей его сиренью, не нужны забытая лет пять назад под лавкой гармонь, почти новые хромовые сапоги у печи и стопка книг на этажерке… Только то, что он делал, и то, что пел. И последнее – много важнее!
– Днём с полюбовницей тешился,
Ночью набеги творил,
Вдруг у разбойника лютого
Совесть Господь пробудил, -
пел он и чувствовал, как пробуждается, встает во весь рост его, а не Кудеяра, совесть, как разворачивает плечи, расталкивает по сторонам скарб памяти. И вот оно, опять перед глазами… И слезы жены в березовом туеске, и ее заношенное до дыр ситцевое платье… старые фотографии детей и внуков, затерявшихся в пыли времени… Неразборчивый шепот: «Тот страждет высшей мукой, Кто радостные помнит времена, В несчастии…» И опять чьи-то слезы, но уже не в туесочке, а в мраморном бассейне… И ничего уже не изменить, не вернуть, вот только старая литовка с ним, да выкованная еще прадедом железная бабка, намертво вбитая в дубовую колоду… Эх! Эхма:
– Бросил своих он товарищей,
Бросил набеги творить,
Сам Кудеяр в монастырь ушёл
Богу и людям служить.
А ему никого бросать не надо: все сами разбрелись по Божьим нивкам и погостам. И до монастыря не дойти с его «неходульными» ногами… Да и сама литовка ему ни к чему. Сейчас отобьет ее – и в сарай до следующего времени грядущего дня, а там опять – бабка и молоток… Вот она, жизть!
– Господу Богу помолимся,
Будем ему мы служить,
За Кудеяра-разбойника
Господа Бога молить.
Все, допета песня, день завершился. И ночь «надвинулась толпой видений»…
А вяхирь все кричал, и крик его становился еще более беспросветным, словно снова умер Элиот, и полые люди волокут его гроб по Юстис-стрит на Первое кладбище в Роксбери…
Стоп, мог ли старик знать хоть что-то про Роксбери и Элиота? Впрочем, кто свидетель его незнания? Как и того, что он не был полковником, потому что когда-то получил несколько писем? Разве витютень? Но у того на уме лишь одно:
– Ух-ху-хуху! Ух-ху-хуху!
А в забытой на окне этого дома разогнутой книге без обложки синей частью двойного химического карандаша было отчеркнуто:
– …Небесных клавиш
Волшебно чуткие персты
Вовек касаться не заставишь
Во исполнение мечты…
– Ух-ху-хуху! – до самой темноты кричал вяхирь. – Ух-ху-хуху!
Словно опять кто-то шел кого-то хоронить.
2021
Потому и казни всяческие принимаем от Бога
и набеги врагов; по Божиему повелению
принимаем наказание за грехи наши.
Прп. Нестор Летописец
Ивана Васильевича никуда не приглашали. Лет десять уж – не меньше. Тогда-то гостем званым в последний раз и сидел… за поминальным столом. Бабу Нюшу, родственницу его дальнюю, провожали в путь всея земли. Царствия ей Небесного… Потом года три в деревне вообще никто обществом не собирался. В себя всё придти не могли: затылки чесали, да нули считали в новых деньгах. А уж как сосчитали – разом друг к дружке и охладели. Лёшка Дашев – крестник – женился, так про Ивана Васильевича – не последнего для Лёшки человека – вспомнить не захотели. Тогда он подумал: оплошность, мол, мало ли что бывает, за память, мол, зашло? Незваным явился, графин хрустальный принёс в подарок. Приняли, конечно, усадили в уголок, но посмотрели так неласково, что зарёкся Иван Васильевич впредь незваным ходить – себе дороже: глядишь, за воротник, да и на холодок. Это ж раньше было: красному гостю, красное место… Теперь же – много едоков и без ваших дураков. Так-то…
Нынче, после Петра и Павла, затеяли Касмановы ладить сыну Федьке свадьбу. Дом Касмановых на холме в конце деревни – со всех сторон догляд, так что Иван Васильевич, собирая в палисаднике первую малину, видел, как с понедельника уж засуетилась у своего дома мать жениха Авдотья: колотила половики, одеяла, подушки; скоблила на скамейке под окном кастрюли да чугуны. Со среды начали подъезжать первые гости – которые издалека; заставили улицу перед домом машинами, и сновали те туда-сюда – в посёлок да обратно – нагруженные сумками. Федька выставлял в окошко громкоговорители и врубал на всю катушку современную музыку, от которой и у куриц вяли уши, так что сыпались они горохом по сторонам от окон, а в саду под яблонями устраивали свадебные столы. Что ж, – размышлял Иван Васильевич, пощипывая пегий стариковский ус, – умели поить-кормить, умейте и снарядить.
