В то дождливое осеннее утро Иван Никифорович Фомин опасливо пробирался по улочкам квартала Маре, то и дело озираясь по сторонам. В его душе страх мешался с любопытством, томило предчувствие чего-то нового, и ныло, отдаваясь в костях, старое, неизжитое.
Здесь ему не разу не встретился патруль союзников, не было и французских жандармов. Редкие прохожие, попадавшиеся ему навстречу, не обращали на него внимания, а шли, погружённые в свои мысли, скрываясь под шляпами и зонтами. Иногда доносились обрывки французской речи. Но того, чего так жаждал и боялся Иван Никифорович, того, ради чего он здесь – он пока не встретил.
«Может, ещё не поздно повернуть назад?» – промелькнула в его голове мысль, словно быстрокрылый стриж. Не успел он её как следует обдумать, как взгляд его упёрся в скромную вывеску.
«Русский чай». За стеклом – несколько столиков, покрытых белоснежными скатертями, на витрине – пузатый начищенный самовар, связки крендельков, баранок, бубличков. Внутри – ни души.
Робко потоптавшись минуту у входа, Иван Никифорович дёрнул ручку. Нежно тренькнул колокольчик. Очутившись внутри, он вдохнул ароматный воздух заведения. Пахло выпечкой, пряностями. Своим профессиональным чутьём он различил корицу, миндаль, мускатный орех… и что-то совсем незнакомое.
Повесив плащ и шляпу на вешалку, он присел за столик. Только сейчас из подсобки к нему вышел молодой человек, чернявый, кудрявый, чубатый. Фомин безошибочно определил в нём выходца из южных губерний России, сердце его учащённо забилось.
– Bonjour Monsieur!
– Бонжур, бонжур. Я по-французки не очень говорю. Это же русское кафе?
– Ааа, простите, господин русский!
– Да и вы, вроде – не француз!
Гарсон прищурился:
– Точнее сказать, советский?
У Ивана Никифоровича упало сердце. «Как быстро догадался!» Но он взял себя в руки.
– Да русский я. Был советским, да. Уже пять лет за границей. И русскую речь давно не слышал. Вот дал мне ваш адресок один француз… По-русски с кем-то поговорить хочется, понимаете?
– Понимаю, – с серьёзной миной кивнул гарсон. – Но вы рановато пришли. Сейчас только восемь. Посетители обычно завтракают здесь в девять. Пока можете говорить со мной.
– Вы не выдадите меня союзникам?
– А вы сделали что-то плохое?
– Нет. Я просто не хочу назад. Но всех наших возвращают. Я так слышал. Уже год от них бегаю.
– Вздор. Этого давно нет. Можете быть спокойны. Вам что принести?
– Кофе. И омлет.
Иван Никифорович остался в задумчивости. Ещё не поздно убраться отсюда. Но зря ли он добирался сюда из Страсбурга, шарахаясь от каждого куста? Только чтобы вновь услышать русскую речь! Поговорить с кем-то, отворить душу, изъеденную сомнениями. Но вот только кому? Эмигрантам, белогвардейцам? Поймут ли они его, простого «советского», не прогонят ли? Не выдадут? А этого Фомин боялся больше всего. Хотя гарсон вроде бы его и успокоил…
Раздался звук колокольчика. Вошёл пожилой худощавый господин в светлом пальто и шляпе, с посеребрённой бородкой клинышком, с глубокими морщинами на лице и грустными глазами.
Чернявый гарсон вновь материализовался за стойкой, с широкой приветливой улыбкой до ушей.
– Доброе утро, Сергей Петрович! Рановато вы сегодня!
– Да не спится мне что-то, Яша. Мне – как обычно…
– Сделаем-с!
Посетитель окинул взглядом Фомина, пожиравшего его глазами, и приветливо улыбнулся.
– Доброе утро! Вы один? Не видел вас раньше… Позволите?
– Да, присаживайтесь, конечно. Я – Иван. Первый раз тут.
– Иван, эээ…
– Никифорыч. Можно просто – Иван.
– Хорошо. Горкин. Сергей Петрович. К вашим услугам.
Фомин пожал его тонкую, лёгкую, будто невесомую руку своей мозолистой лапищей. Широколицый, крупный, загорелый – он являл собой полную противоположность соседу по столику. Тот, продолжая улыбаться, внимательно всмотрелся в лицо Фомина.
– Ну-с, пока нам готовят завтрак, давайте-ка скрасим ожидание разговором. Давно ли вы в Париже? Откуда?
– Да недавно я, пару дней всего. Из Страсбурга. Видите ли, повар я, работу ищу.
– О, поваров в Париже много, боюсь, больше, чем требуется. Хотя война кончилась, будут открываться новые кафе и рестораны, возможно – удача вам и улыбнётся.
– Да, но я хотел бы устроиться в русское кафе. Надоело мне на ихнем языке, на немецком…
– Понимаю… Страсбург – это ведь Эльзас? Вы служили у немцев?
Иван Никифорович вновь почувствовал страх. Но в то же время его новый знакомый располагал к себе и внушал доверие. Какое-то доброе у него лицо было…
– Служил, – глухим голосом пробормотал он. – Не по своей воле. Угнали меня немцы на работы. В сорок первом. Из Калуги я.
– Вот как! Вы из Советской России! Но война закончилась – почему не вернулись?
– Не хочу. Ничего хорошего меня там не ждёт. Вы не знаете, вы же, наверное, из «бывших», давно на Родине не были…
– Из «бывших», да-с. Это вы верно сказали, Иван Никифорович. С двадцатогого года не был. – Голос Сергея Петровича заметно дрогнул, взгляд погрустнел.
– Вот! А я-то знаю! НКВД – они звери, а не люди. Им ничего не стоит меня в лагеря упечь. Не хочу!
– За что, позвольте спросить? Вы же, извините, им свой, рабоче-крестьянский? Не классовый враг.
– А будто надо, за что! Будто крестьян не раскулачивали? Будто рабочих по доносам не хватали в 37м?
