Ну, вообще-то мне совсем не нравится, когда меня называют Дашей. Дарья еще куда ни шло. А мама называет меня Даняша. Я возмущаюсь каждый раз, когда она мне так говорит. Ведь мне уже 13, какая еще Даняша? Это как будто имя для малыша. Но вообще-то мне нравится. Как будто я снова становлюсь малышкой, маминой девочкой, и мы можем, как раньше, гулять в парке за домом и кормить уток.
Но в последнее время мы не ходим в парк и не кормим уток. Может, все дело в том, что я уже взрослая. А может, это из-за того, что мама в последнее время очень часто плачет.
Иногда она садится в кресло возле окна, смотрит на улицу и долго-долго со мной разговаривает. О своих каких-то делах, я не всегда понимаю, если честно, о чем она говорит и почему она говорит именно об этом и именно сейчас. В такие моменты я пытаюсь что-то ей сказать, успокоить или наоборот развеселить, но мама меня как будто и не слышит вовсе. Только говорит, говорит и плачет.
– Даняша, ты моя маленькая Даняша, – постоянно повторяет она.
Началось все давно, я тогда была еще маленькая и мало что понимала. Меня зачем-то повели к врачу и долго-долго осматривали. Потом мне пришлось сдавать много анализов. Было больно, я все время плакала, но мама меня подбадривала: «Держись, моя Даняшка! Все будет хорошо!». После каждого похода к врачам мама покупала мне шоколадку или мои любимые пирожные в кондитерской на углу. Как я любила эти пирожные – пропитанные кремом, с орешками внутри. Это были самые вкусные пирожные на свете!
Когда меня положили в больницу, больше всего на свете я скучала по этим пирожным. Мама всегда была рядом. И во время болезненных процедур, и во время уколов. Она меня подбадривала и обещала, что скоро все закончится, и мы снова будем ходить в парк, кормить уток и покупать мои любимые пирожные.
Если честно, в больнице было ужасно скучно. Мама читала мне книжки, мы смотрели мультики по телевизору, но все равно было скучно.
Помню, к нам в палату привезли девочку – маленькая, худенькая, она напоминала мне куклу. И она никогда не плакала. Вообще никогда. Я удивлялась, глядя на нее. Что бы ей ни делали, какие бы уколы или капельницы ни ставили, она никогда не плакала. Только лежала и смотрела в потолок своими огромными зелеными глазами и кривила ротик.
Девочка была младше меня, и я очень удивилась, почему она лежит в больнице без мамы. Мне объяснили, что у этой девочки нет мамы, она живет в детском доме, а лежит она одна, потому что никто из сотрудников детского дома не может поехать с ней.
Тогда я начала просить свою маму забрать девочку к нам домой. В конце концов, я давно мечтала о младшей сестренке. Мне хотелось показать ей наш с мамой парк, где в пруду плавают утки, угостить самым вкусным в мире пирожным и каждый день играть с ней в куклы.
Я уже и не помню имя той девочки. Помню только ее огромные зеленые глаза на худеньком сером личике. Но тогда я старалась развеселить ее.
Девочка очень плохо разговаривала, но когда я учила ее играть в ладушки, она смешно хихикала и говорила: «Дася, исё!»
Мама улыбалась, глядя на наши игры. Кажется, она была даже не против взять девочку к нам, потому что я помню обрывок разговора с главврачом, когда мама решила узнать, почему девочка осталась без родителей, и в каком детском доме она живет.
Но мы не забрали девочку к себе. Наверное, я сама виновата. Пожалуй, так оно и есть. В тот день я слишком много бегала по коридорам, несмотря на запрет врачей и строгий выговор мамы. Я бегала весь день, а вечером мне стало совсем плохо, и меня отправили в какую-то другую палату, уже без мамы. Мама плакала, когда меня увозили, но я старалась успокоить ее и говорила, что все будет хорошо. А еще обещала больше не бегать.
Кода мы вернулись домой после больницы, про ту девочку больше никто не вспоминал. Да и мне не хотелось больше вспоминать больницу.
Но обстановка в доме стала совсем другой, какой-то напряженной и тяжелой. Мама сначала плакала целыми днями. Папа пропадал на работе. Если раньше мы любили собираться втроем за ужином и рассказывать друг другу смешные истории о том, как прошел наш день, то теперь никто не собирался за столом. Мама вообще почти перестала есть, а папа, по его словам, перекусывал по дороге домой и был не голоден.
Они больше не разговаривали и не шутили друг с другом, как раньше. Да и со мной больше никто не говорил. Точнее, говорила мама, когда садилась в кресло напротив окна, смотрела на улицу и долго-долго говорила о чем-то своем.
На меня она не смотрела, а смотрела куда-то мимо – то ли в окно, то ли на стену. Я никак не могла поймать ее взгляд.
Один раз, пока мамы не было, я решила посмотреть, куда же все-таки она смотрит и что она видит. Я зашла в комнату и села на ее кресло напротив окна.
Красивый вид. Была весна, за окном зацвела яблоня, вся белая – если зажмурить глаза, то может показаться, что она вся в снегу. Но нет, откроешь глаза пошире – это не снег, а маленькие белые цветочки. Красивый вид!
Но тут мои глаза скользнули немного в сторону, на стену. Там висела моя фотография. Мне она никогда не нравилась. Нас фотографировали в школе, и я была с косичками и в школьной форме. Но в тот день у меня был насморк, и улыбнуться красиво фотографу я не смогла, так и осталась на этой фотке с какой-то кривой улыбкой и распухшим носом. Почему-то раньше я не замечала, что родители повесили на стену именно эту дурацкую фотографию. Я уже готова была рассердиться, как заметила нечто необычное. Черная ленточка. В углу фотографии была черная ленточка, а снизу – мое имя и даты «2000 – 2012 гг.».
