Грузовики двигались не быстрее, чем караваны верблюдов, а всадники – не быстрее пешеходов. Дорога была такая, что всем приходилось продвигаться с одинаковой скоростью: приближались к Шибару, единственному проходу через величественный и грозный хребет Гиндукуш. Через этот перевал, на высоте 3500 метров, шла вся торговля, все сообщение между Южным и Северным Афганистаном.
С одной стороны дороги – нависали зубчатые, как пила, отвесные скалы, с другой зияла бездонная пропасть. Глубокие рытвины и глыбы камней, оставшиеся от обвалов, мешали движению. Дорога извивалась серпантином и делалась все круче и опаснее.
Караванщики, погонщики мулов, пастухи со стадами овец были измотаны усталостью и холодом, страдали от разреженного воздуха. Вытянувшись цепочкой, словно муравьи, прижимались они к скалам – там хоть риск свалиться был не такой большой.
Другое дело – грузовики. Дорога часто становилась такой узкой, что машина занимала всю ширину ее, и колеса чуть ли не повисали в воздухе, еле прикасаясь к осыпающемуся краю. Малейшая неосторожность или неловкое движение шофера, неполадка в моторе или тормозах – и до срока изношенные, плохо ухоженные машины могли полететь в пропасть. А груз, всегда намного превышающий допустимую норму, на крутых склонах делал грузовики и того менее управляемыми. И дело было не только в излишнем количестве тюков, ящиков, корзин, мешков и узлов.
Поверх своего багажа, на крышах грузовиков, а если крыш не было, то на брезенте, сидели и лежали в изрядном количестве люди.
Тесно прижавшиеся друг к другу, они образовывали живую пирамиду, бесформенную копошащуюся, неустойчивую, прикрытую чувствительными к порывам ветра нищими одеяниями и чалмами, из-под которых выглядывали смуглые лица; и все это качалось, то опускаясь, то подпрыгивая на рытвинах.
На одном из грузовиков, на самой верхушке пирамиды, сидел глубокий старик. Чтобы оказаться наверху, ему не пришлось прилагать никаких усилий. Просто он был настолько изможден, что стал совсем невесомым, стал вообще бестелесным, а народ, накапливавшийся от самого Кабула и образовывавший слой за слоем, выталкивал его из себя, и старика поднимало все выше и выше над плохо натянутым брезентом.
Ступни его касались чьего-то затылка, и, заклиненный между двумя крепкими шеями, он наблюдал за едва заметно – настолько медленно ехал грузовик – проплывавшие мимо цепи и вершины Гиндукуша. Склоны, гребни и пики гор были словно покрыты какой-то серой коркой. Гигантские массивы мрачных гор, их извилины и уступы, все, вплоть до небосклона, стиснутого высоко над головами и заменявшего здесь горизонт, все казалось покрытым серо-зернистым пеплом веков.
Все реже слышались разговоры между едущими в грузовике. Не слышно стало громких реплик и шуток этих от природы жизнерадостных и добродушных людей, не слышно стало рассказов и раскатов смеха, которые поначалу, до самого Шибиргана, скрашивали путешествие. Теперь лишь кто-нибудь изредка громко вздыхал или вскрикивал или же произносил слова молитвы. Но вскоре и эти звуки тоже умолкли. Разговоры уже не помогали переносить эту тоскливую унылость окружающего мира. Единственным способом приободриться осталось сохранение общего тепла живых тел. Каждый старался как можно сильнее втиснуть свой каркас в каркас соседа. В тишине.
А вот тот глубокий старик, что возвышался над всеми, не испытывал ни тревоги, ни печали. За окружающим пейзажем словно вымершей планеты его внутренний взор различал сказочно прекрасные долины, шумные города, безводные пустыни, необозримые степи. И все это был Афганистан. Он знал здесь все провинции, все дороги и все тропы. Прошел вдоль всех границ: иранской и русской, тибетской и индийской. И в любое мгновение мог вызвать в памяти эти картины. Жить для него теперь – означало вспоминать. И он просматривал свои воспоминания, мысленно, неторопливо продвигаясь от одной стороны света к другой.
Вдруг очертания гор и сам небосклон исчезли из его поля зрения. Со всех сторон послышались громкие крики, и он опрокинулся на теперь уже совсем бесформенную груду, в которую превратилась гора тел, брошенная сначала вперед, а потом отброшенная к заднему борту грузовика. Крики резко прекратились. Удивление сменилось страхом. Мотор заглох. Шофер тщетно пытался его завести. Тормоза, выжатые до отказа, бешено скрипели, но не могли сдержать огромную перегруженную машину на подъеме. Она еще не катилась назад, но уже как бы в нерешительности покачивалась туда-сюда, потихоньку сдавая. С каждым мгновением деревянные и металлические части кузова получали все большую нагрузку, превращались в вес, в силу, в волю, неподвластные человеку. Грузовик медленно попятился, медленно сдвинулся на один дюйм, чуть быстрее на второй. До пропасти их оставалось совсем мало… Крики возобновились. Те, кто был в середине кузова, видели только спины да головы соседей и кричали:
– Давай, дайда пайнч![1]
– Чего там делает дайда пайнч? Вцепившись в борта машины, люди отвечали: – Дайда пайнч правильно все делает.
– Он у нас вроде бы расторопный и умелый.
– Да поможет ему Пророк!
