…в нашем городе жил Витя-дурачок. Дело было после войны с немцами. Витя приходил к нам во двор просить хлеба. Мы дразнили полоумного, настаивали, чтобы он исполнил что-нибудь из церковного репертуара. Парень не чванился; сняв шапку, блаженно декламировал: «Святый Боже, Святый Крепкий…» или «Богородица Дево, радуйся…» Мы, пионеры Советского Союза, покатывались от смеха.
Поколение мое с кровью откромсали от религии. Школа воспитывала издевками над попами и бабками, семенящими в святилище. Мы глотали атеистический опиум, пребывая в безразличии к доживающему миру колоколен и бород. Пресса, радио руками Павки Корчагина постоянно сыпала махорку в пасхальное тесто.
В пасхальную ночь с немногими друзьями пробился в переполненный махонький храм. Морщил нос от блеклых искусственных цветов на аналое; ничего не понимал в происходящем; видел бледную девочку лет восьми, затертую дряблыми телами старух… Долго мы тут не выдерживали, ни в этот, ни в другой раз, нас выдавливало из духоты на свежий, усыпанный звездами, воздух…
Между тем, преподанное мне с младых ногтей монолитное вероучение правящего режима стало, приблизительно к 14 годам, кое в чем давать трещины. Однажды вместе с другими школьниками попал в пригородное село на уборку помидоров. Не сумел скрыть, как был ошарашен храпом, фырканьем усталых лошадей в полуразваленной конюшне, где трещала кинопередвижка, показывая нахмуренным колхозникам «ура-фильм» о зажиточной, культурной жизни фанфарно счастливых советских граждан… Так, пожалуй, впервые оказался (в глазах педагогов) антисоветским элементом. На празднике Великого Октября, когда в актовом зале интерната директор гундосил перед подопечными стандартно-стертый доклад о грандиозном величии ленинских идей, со страхом смотрел на сцену, где холодным айсбергом высился гипсоголовый Ильич: «Неужели я против?».
Сверстники и ребята постарше снисходительно посмеивались, слегка, в меру своего возраста и разумения, критиковали ситуацию в стране после скандала на двадцатом съезде КПСС. Один из них в один прекрасный день сказал мне в доме пионеров подле двухметрового парадного портрета генералиссимуса:
‒ А Сталин предатель!
Пораженный, сообщил об этом деду. Ветеран партии, храня в шифоньере полотняный мешочек с орденами и медалями своих детей вкупе с крупным серебряным рублем Николая Второго, перепугался: ‒ Кто тебе сказал?
Велел помалкивать, хотя все знал гораздо лучше: закрытое письмо съезда о культе личности читали на всех партсобраниях.
Перед поступлением в университет (откуда меня вскоре вышибли за то, что изредка наведывался в духовную семинарию и повесил в общежитии над кроватью распятие Христа), я почти не верил тому, чему учили. Пропадало желание играть хоть какую-нибудь роль в светозарном бараке будущего, куда всех усердно запихивали не снятым сталинским сапогом… Меня все больше одолевала тоска, мысли о смерти… Бывая на кладбище, смотрел в глаза людей, чьи тусклые фото коробились на осевших надгробиях, и никак не мог взять в толк, куда и почему делись их души, зачем они были? …Так глядел я и в глаза авторов, чьи снимки оттиснуты на обложках книг.
Это же мучит меня и сейчас, когда по милости Божией нахожусь в летах зрелых… Что тревожило всю жизнь, вот здесь, эскизно, в этой философски крошечной книге,.. частично опубликованной на родине и за рубежом… Григорий Померанц, старый оппонент Солженицына, которому Александр Исаевич уделил достаточно места в исследовании «Двести лет вместе», прочитав мои керигмы после нашего паломничества в Иерусалим, написал: «В Ваших проповедях сразу почувствовал стиль, что-то отдающее картинами Йорданса или Пиросманашвили. Одна проповедь удивила. А когда стал читать все подряд, вошел в этот стиль. Во всяком случае нигде раньше мне не встречавшийся и по-своему выдержанный».
Удивлённый, раскрыл энциклопедию:
«Картины Йорданса ‒ жизнеутверждающее чувственное восприятие мира, плотная энергичная манера письма, тёплый звучный колорит».
Про Пиросмани: «самоучка ‒ примитивист. Обладал непосред. наивно-поэтич. видением мира, создал величаво-торжеств. произв. отличающиеся статичностью четко построенной композиции, строгостью колорита».
Глянул на свои опытные, робко зеленеющее делянки и еще больше удивился… Видел репродукции работ Йорданса и Пиросманашвили; нравились; но то, что о них печатали в словаре, мне и в голову не приходило…
ВЕЛИКОПОСТНОЕ ПОСЛАНИЕ К ЕПИСКОПАТУ РПЦЗ
Досточтимые Владыки!
Следуя за Святейшим Патриархом Тихоном, который наложил проклятье на диктатуру большевиков, Русская Православная Церковь Заграницей по случаю 100-летия Ленина предала палача христиан анафеме.
До сих пор в РФ и других державах стоят памятники Ильичу, не выпотрошен из мавзолея его нагримированный труп. Московская Патриархия, кастрированная Лубянкой и собственным сервилизмом, вчера по-матерински предостерегала от необдуманных шагов тех, кто робко ходатайствовал вынести из гранитной будки на Красной площади мощи пролетарского фюрера, облитые при жизни Патриарха Тихона канализационным елеем. Сегодня гундяевщина энергично подкалдыкивает правящей партии «Единая Россия», деликатно рассуждающей в Интернете о целесообразности изъятия из столичного капища останков корифея террористического атеизма. Книжный рынок угодничает многотысячным переизданием умственных упражнений учителя трудящихся всего мира, хотя внук Сруля Моисеевича Бланка не создал ничего даже отдаленно похожего на философские системы Канта или Гегеля. Его звездное сочинение «Материализм и эмпириокритицизм» высмеяно ещё в 1912 г. Александром Богдановым (опубликовано в СССР в годы перестройки журналом «Вопросы философии»). По свидетельству Николая Бердяева, «в философии и искусстве, в духовной культуре Ленин был очень отсталый и элементарный человек».
