Если я скажу, что моему строгому отцу за долгие пятьдесят лет его жизни лишь однажды понравились стихи, – все, кто знал его близко, поверят мне без труда; если я скажу, что за долгие тридцать лет моей жизни я лишь однажды сочинил стихотворение, – никто из знающих меня близко не сможет удержаться от выражения признательности; если я скажу, наконец, что стихотворение, которое понравилось моему отцу, не было тем стихотворением, которое сочинил я, – все, кто близко знал моего отца и близко знают меня, согласятся с этим без того, чтобы пришлось приставлять им пистолет ко лбу.
Когда я был мальчишкой, мои отношения с отцом были довольно прохладными; я сравнил бы их с вооруженным перемирием. Время от времени перемирие нарушалось и следовали неприятности. Без хвастовства скажу, что хлопоты в этом случае делились обеими сторонами поровну: нарушение перемирия брал на себя мой отец; неприятности доставались мне. Я производил впечатление тихого, робкого и застенчивого мальчика. Но однажды я спрыгнул с крыши двухэтажного амбара. Другой раз я угостил слона понюшкой табаку и ушел, не дожидаясь благодарности. Был еще случай, когда, притворившись, будто брежу во сне, я выпалил в присутствии отца каламбур весьма оригинального и весьма сомнительного содержания. Последствия во всех трех случаях не заставили себя ждать. Рассказывать о них нет смысла: они касались только меня.
