Ранним июньским вечером, в пятницу, из окрестных зарослей орешника, стряхивая налипшие к шерсти колючки и прошлогоднюю труху, продралось через изгородь дикой малины и выползло к обочине магистрального шоссе номер четыре рогатое существо.
Помоталось очумело у кромки, потоптало копытами гравийную обочину, нервно дернуло нечесаной бороденкой, на минуту замерло. Перед существом в обе стороны разверзлись подъездные пути ада. Надсадным ревом исходили тянущие несусветные конструкции панелевозы, громоздили стену мазутных дымов перед прилетающим из ближнего леса простым воздухом напичканные гнилушками флоры и фауны рефрижераторы, пьяно шарахались к кустам гробящие все звуки ржавые груды тракторов и косилок, взрывались в навечно безнадежных потугах ожить трухлявые движки ползучих коробок довоенной творческой мощи, тыкались в прорехи непроезжих щелей осатаневшие мышеловки малолитражек. Воздух болезненно ерзал, мгновенно протухал, пропадал напрочь, опадала и дыбилась под напором железного бездумного стада земля, господь оставил навеки эту линию неба.
Мохнатое существо, мучимое подотчетным страхом и сатанинским любопытством, видно ужаснувшись навалившемуся на его усталые красные глаза неприродному феномену, – вдруг, высверкнув из попавшего под копыто мраморного огрызка яркую синюю искру, метнулось наперерез ярому скрежету и лязгу. Взревел сигналом и матерней пошедший на правый обгон бензовоз, тупо уперся в свежие тормоза вонючий "Икарус", и существо проскользнуло, не поразмыслив, на скоростную полосу магистрали номер четыре. Шедшая по ней в несообразно рваном ритме бежевая скользкая машина повисла на тормозах, поперла правым бортом прямиком в левый глаз спешащему на тот свет рогатому созданию. Завизжал недорезанным поросем асфальт. Машина замерла.
Из нее вывалился, отирая пот со лба, Сидоров, мятой, неживой походкой подвинулся к радиатору, осмотрелся. Пусто, никого. Зарвавшаяся нечисть сгинула, испарилась. Взревели застрявшие сзади, подались на опасный объезд. Сидоров чертыхнулся, плюхнулся на липкое сиденье и с места резко сдернул машину. В багажнике с жалобным звоном чокнулись брошенные в корзину бутылки шампанского.
И без того угарное, липкое от потных придорожных видений, вываленное в грязном гуле настроение начало выпадать в кому. Голова, с утра привинченная к шее напряжением мышц, с автоматизмом прокручивала положенные пол оборота, фиксируя сумятицу заднего и бокового обзора. Руки и ноги с упорством и односложной памятливостью грубо сцепленных рычагов примитивного механизма тыркали управление: тормоз – сцепление – скорость – газ – сцепление… но голова уплывала. Хуже нет, вроде подумал Сидоров, – могу прилипнуть кровавой лепешкой к заду какого-нибудь ржавого гроба с цементом или тухлыми курами. Надо пугать внимание, шевелить и ворочать его кочергой памяти. Иначе – из рук вон.
Помнил. В багажнике – вино, шашлык плохой, жилистый, завоют и захихикают тихо в ладошки, свежий "Неккерман" валяется до повода нежно оболгать наряд подруги, джемы, маслины, перечный набор, банка сосьвинской – козырная в непритязательной колоде жратвы, ракетки бадминтонные, белые носки жене для этого же, банка тасола хозяину, для мозгов и инстинктов – монополька, еще что-то, прочая чешуя…
Помнил. Впереди. Где эта дача Замесова и как к ней подруливать – помнил. Там жена, еще рано утром как ученая собачонка выпрыгнувшая с радостным визгом из их девятиэтажной коробки на свисток заляпанной противотуманными фарами замесовской "Ланчи". Теперь – уже нализавшаяся кампари, накачанная музыкальными вывихами Тоцци, ошалевшая от голубых унитазов и оскала Де Ниро с экрана – бродит босиком, расплескивая из вертлявой рюмки в руке, по зашарканному трехполым людом полу, и каждой твари без пары лепечет вызубренное в подвенечном платье – ну нет, дети? Нам рано… против современных средств плоть бессильна… да, Сережа… в Брюссель на два месяца… что Вы, Замесов, наш злой гений, помог, он чудо… у вас двое? боже, целая икебана… сорри, плесните…
Помнил. Там целовать вывихнутые костяшки колец на вымоченных в многолетнем рассоле французских духов цепких ручках скелета замесовской жены, слушать с игривой полуулыбкой ее бред – Сережа, Вы сегодня неотразимый хам, я Вас боюсь, Ваша Римма сделала из мужа половую тряпку, он животное, а Вы… Там прыгать, ерзать, решать судьбу нации, топить взгляд в росписях кофейной бурды, возбуждаться и, чтобы, как пустышку, не выкинули из игры, возбуждать морщины завести, шорох сплетен, тень скандала, слухи успехов, отзвук трагедий, эрзац похоти. Там на неведомых дорожках дачного гектара…
Сидоров судорожно вдавил газ, и его бежевая кобыла хромым кузнечиком запрыгала мимо жарких лап и железных сизых боков дорожных погремушек. Внезапно он почувствовал – еще миг, и его тело вскочит в мясорубку встречной полосы. Резким маневром он бросил машину направо, подрезал тащивший прашу прицепа грузовик, но вывернулся, съехал на обочину, заглушил и прилепился лбом к рулю.
Потом вышел, закурил. Из недалекой речной поймы выполз туман. Впереди, метрах в сорока, направо уходила грунтовая дорога. У перекрестка висел знак – движение только прямо. Чуть дальше на дорожном щите прочел перечеркнутое название оставшегося позади населенного пункта – Подьячево. "Подьячево… Подьячево, – медленно, почти про себя повторил Сидоров. – Боже мой, Подьячево. По этой дороге, именно здесь. Не может быть. Двадцать пять лет улетели как дым".
