На двенадцатом году жизни я выучилась лгать. Детские выдумки не в счёт. Я говорю о настоящей лжи, которая подпитывается настоящими страхами. О словах и поступках, которые выдергивают человека из привычной реальности и грубо вталкивают в реальность новую.
Остатки покоя исчезли из моей жизни осенью тысяча девятьсот сорок третьего. Не только потому, что война и не думала заканчиваться, – наоборот, её кровавая воронка втянула ещё несколько государств. Нет, причина была ещё и в новенькой девочке, сердце которой хранило отпечаток тьмы.
Временами я сама себе казалась черенком детской вертушки – так громко и навязчиво было хлопанье пёстрых лопастей, так невыносим свист ветра, эти лопасти вращавшего. Но уже тогда я понимала: нельзя, запасшись яблоком и книжкой, спрятаться на сеновале, читать про чужие, выдуманные приключения – авось внизу и без меня как-нибудь разберутся. Нельзя переступить двенадцатилетний возрастной рубеж без «багажа». А «багаж» – это когда с тобой считаются, по крайней мере, твои родные. Когда они чувствуют: из тебя выйдет толк.
Но это не всё. На двенадцатом году я поняла, что слова и поступки, даже детские, имеют значение, причём порой такое большое, что становятся бременем. Я взвалила на себя это бремя, и я его не сбросила ни в начале, ни в середине пути. Я несла его до конца.
Всё началось со свиньи-копилки – подарка тёти Лили на моё пятое Рождество. Что копилки нет, мама заметила сразу:
– Аннабель, ты копилку свою спрятала, да? Мама надраивала плинтус в моей спальне, а я убирала в шкаф летнюю одежду. Наверно, мама обнаружила пропажу копилки потому, что спальня моя была, мягко говоря, не перегружена вещами. Кроме самой необходимой мебели там имелись только гребешок и щётка для волос, да ещё книжка на прикроватном столике.
– Незачем прятать копилку, – продолжала мама. – Никто твои вещи не возьмёт.
Непривычно было видеть маму такой – на четвереньках, всю сотрясающуюся от усилий. Особенно мне бросились в глаза стёртые подошвы её рабочих башмаков.
Хорошо, подумала я, что маме не видно моего лица. Я как раз складывала платье, в котором ходила в церковь; платье было розовое, как леденец, и я очень надеялась вырасти из него к будущей весне. Так вот, поклясться могу: мои щёки стали того же гадкого цвета.
Потому что в тот день я уронила копилку, вытрясая из неё пенни. Фарфор разбился, монетки разлетелись по всей спальне (по моим подсчётам, накопилось уже почти десять долларов). Черепки я собрала и закопала в огороде, деньги увязала в старый носовой платок и сунула в зимний ботинок, под кровать. Там уже хранился серебряный доллар – дедушкин подарок на день рождения. У дедушки была целая коллекция таких монет.
Этот доллар мне и в голову не приходило держать в копилке. Я его и деньгами не считала. Любуясь точёным женским профилем в короне, я воображала, как стану носить дедушкин доллар на груди, будто медаль. И уж конечно, эта новенькая девчонка, что поджидает меня на тропе в Волчьей лощине, доллара не получит. Хватит с неё и пенни, максимум двух – так я решила.
Волчьей лощиной назывался живописный овраг, увитый по склонам плющом, с множеством цветов на дне. А ходили мы через Волчью лощину каждый день. Мы – это мои братья, девятилетний Генри и семилетний Джеймс, и я. По утрам мы спускались в лощину (школа находилась в низине), а на пути домой – поднимались по склону. Там-то, на подъёме, и будет караулить завтра эта Бетти – верзила новенькая.
Её из города отослали к бабке с дедом по фамилии Гленгарри. Их ферма была на ближнем к нам берегу Енотовой речки, как раз не доходя нашей фермы. Бетти внушала мне ужас с того дня, когда появилась в школе. То есть уже целых три недели.
Говорили, будто в городе не место таким, как она, «трудновоспитуемым». Кто это, я тайком смотрела в толстенном школьном словаре. Не знаю, для наказания отправили Бетти в сельскую местность или в надежде, что бабка и дед на неё повлияют, но только мы-то, дети, почему должны страдать? Нам-то Бетти за какие провинности досталась?
Бетти появилась в классе без предупреждения и без каких-либо объяснений. Пришла – и всё. Нас и так занималось в одной комнате сорок человек – гораздо больше, чем могла вместить школа. Некоторые даже сидели по двое за партой, пихались локтями на изрезанной столешнице, втискивали два комплекта учебников и тетрадок в ящик, предназначенный для одного комплекта.
Я делила парту с лучшей подругой, Руфью. С алым ротиком, темноволосая, бледненькая, тихая, всегда в тщательно отутюженных платьицах, Руфь была идеальной соседкой. Нас объединяла любовь к чтению, а чересчур тесный контакт не слишком напрягал – мы обе отличались худобой и регулярно мылись, в отличие от некоторых других учеников.
Учительница, миссис Тейлор, увидев в дверях Бетти, сказала:
– Доброе утро.
Бетти не ответила, только руки на груди скрестила.
– Ребята, познакомьтесь, это Бетти Гленгарри.
