Если нет двух листьев на дереве, совершенно похожих друг на друга, то тем более нет двух людей на свете с совершенно одинаковой судьбой; и если б каждый мог перед смертью описать свою жизнь, то различных биографий было бы столько же, сколько людей. Часто кажется, что жизненные тропы человека так же перепутаны друг с другом, так же перекрещены, как нитки в запутанном клубке без всякой цели, без всякого порядка; на деле никогда этого не бывает. Светоч веры бросает свой освещающий луч в запутанную тьму и показывает нам, как все эти перекрещивающиеся и перепутанные пути ведут к одному и служат мудрым предначертаниям и целям Создателя. Пути Провидения неисповедимы!.. Когда я, удрученный годами, бросаю взгляд на прожитые годы и наблюдаю извилины моего жизненного пути, я вижу, что часто стоял на краю гибели; но потом, вопреки всякому ожиданию, путь мой осветился лучом призвания, и я имею тем большее основание ценить мудрое и любвеобильное Провидение, что оно, путем, ведущим, по людскому мнению, к гибели и смерти, указало мне и массе мне подобных новый источник жизни.
Мне было около двадцати одного года, когда я с путевой книжкой в кармане покинул родину. В книжке было написано, что я ткацкий подмастерье; но в сердце у меня было написано иначе, еще с самых детских лет. В безызвестности, со страстной тоской мечтал я об осуществлении своего идеала и ждал своего отъезда – я желал сделаться священником. Итак, я ушел не для того, чтобы дальше иметь свой ткацкий станок, а чтобы отыскать кого-нибудь, кто бы помог мне учиться. Во мне принял участие прелат Матиас Меркле (1881), бывший тогда капелланом в Грененбахе, и два года давал мне частные уроки с таким усердием, что я за это время был подготовлен и мог быть принят в гимназию. Труд был не легкий и, как казалось, напрасный. После пяти лет всяких лишений и напряженного труда я был разбит телесно и душевно. Однажды отец приехал, чтобы увезти меня из города, и у меня до сих пор еще звучат в ушах слова моего квартирного хозяина: «Послушайте, господин ткач! Нa этот раз вы увозите своего сына в последний раз». И не он один так думал. Знаменитый в то время военный врач, большой филантроп и великодушный утешитель бедных больных, посетил меня в предпоследний год моего пребывания в гимназии девяносто раз; в последний год – более ста раз; но моя все прогрессирующая хилость побеждала его познания и готовую на всякие жертвы любовь к ближнему. Я сам потерял надежду на выздоровление и с тихой покорностью ждал конца.
Для развлечения я часто с удовольствием перелистывал книги. Случай (я пользуюсь этим общеупотребительным, но ничего не значащим словом, потому что случая нет) подсунул мне под руки незначительную книжку, где речь шла о водолечении. Я ее перелистывал; там были написаны невероятные на взгляд вещи; в конце мне блеснула вдруг мысль: «Да ведь здесь описано твое собственное состояние». Я начал перелистывать дальше. Действительно, оно было похоже, подходило, как две капли воды! Что за радость, что за утешение! Новые надежды оживили мое вялое, слабое тело и еще более слабый дух. Книжка эта сначала была соломинкой, за которую ухватился утопающий; потом она сделалась опорой для больного; теперь, наконец, она является мне спасением, посланным милосердным Провидением в минуту крайней опасности.
Книжка, в которой трактовалось о силе свежей воды, написана была одним врачом; само применение было большей частью очень сурово и строго. Я попробовал три месяца, потом полгода; заметного улучшения не было; но не было и ухудшения. Это придало мне бодрости. Наступила зима 1849 года, я был в Диллингене. Два – три раза в неделю я выбирал уединенные места и купался несколько минут в Дунае. Быстро я подходил к месту купанья, еще быстрее шел домой в теплую комнату. Эти холодные ванны никогда не вредили, но пользы приносили, как я думал, мало. В 1850 году переехал я в Мюнхен. Там встретился я с одним бедным студентом, которому было еще хуже, чем мне; по мнению врача того заведения, где он был, ему жить оставалось очень недолго. Теперь у меня был товарищ. Я его посвятил в тайну моей книжки, и мы вместе пробовали и практиковали наперерыв друг с другом. Теперь этот господин еще жив. Я сам крепнул все более и более, сделался священником и отправляю св. Службу уже более тридцати восьми лет. Друзья мои, льстя мне, говорят, что они удивляются силе моего голоса и моей телесной крепости, при моем семидесятилетнем возрасте. Вода сделалась и осталась моим верным другом; неужто можно на меня пенять за то, что и я остался ей навсегда верен.
Кто сам терпел нужду и несчастие, тот умеет сочувствовать нужде и несчастию.
Не все больные несчастны в одинаковой степени. Кто обладает средствами и путями к излечению, тот легко может примириться с кратковременным страданием. Таких больных я сам отсылал сотнями и тысячами обратно. В нашей помощи нуждается больше всего тот бедняк, который, сам нищий и оставленный, обречен врачами и лишен помощи и лекарств... Всю массу таких людей я причисляю к своим друзьям; и таких бедных или обедневших больных я никогда не отсылал от себя. Мне всегда казалось, да и теперь кажется жестоким, бессовестным и неблагодарным запирать пред такими несчастными двери, отказывать им в том источнике помощи, который принес мне самому исцеление и спасение.
