Отправляли Василису (11 лет) в Уфу, к бабушке, до конца лета. Отправляли с родственницей жены.
Злата (3 года) тоже решила ехать.
Рюкзачок собрала крошечный. Сложила туда колготки и штаны, все, что влезло. И еще какие-то книжки. Все, как у старшей сестры.
Надела футболку и джинсы. Взяла зонтик от дождя и розовую кепку.
Надела теплую красную жилетку, чтобы не было холодно в дороге.
Надела желтые носки (для красоты) и белые садиковские туфли (они удобные). Потом рюкзачок.
Примерилась к Василисиному чемодану (я буду тихо сидеть), но сказала со вздохом: я туда не влезу.
Поменяла планы. Никогда не сдаваться. Никогда.
– Лиса, без меня не уходи!
Посидела со всеми на дорожку. Вздохнула.
Вышла за дверь и деловито вызвала лифт для всех. Когда спустились, открыла дверь и держала двумя руками, чтобы все прошли. Вышла из подъезда – в темноту и штормовое предупреждение.
А когда поняла, что ее не берут в машину, в аэропорт, в самолет, к бабушке до конца лета, заплакала, стоя на тротуаре под дождем, и закричала на всю улицу:
– Лиса! Лиса!
Потом:
– Мама, мама!
Слезы и сопли лились потоком на красную жилетку на случай дождя.
Потому что вдруг трагически показалось, что мама тоже уезжает надолго, как Василиса.
И этого оказалось не пережить.
– Мама, мама!
Машина уехала. Злата осталась. С рюкзачком за спиной, с крошечным зонтиком, на руках у папы. Над головой гремел гром, сверкали молнии, шел дождь, шумели от ветра листья. Трагедия. Сопли и слезы сверкали на красной жилетке словно бриллиантовое колье.
…А потом мы с ней, рыдая, пошли в магазинчик и купили зеленого зубастика. Потом, по-прежнему рыдая, пошли домой. В лифте, дружно всхлипывая, распечатали коробочку с зубастиком. Входя в квартиру, подхлюпывая носом, рассмотрели его хорошенько. Ничего так себе зубастик, в короне. Дома тепло и пахнет гречкой. И мама сейчас приедет из аэропорта. Совсем скоро.
И Злата развеселилась и перестала рыдать. А потом даже засмеялась и съела гречку. Почистила зубы и послушала книжку на ночь. Уснула, положив руку под щеку и сжимая папину ладонь. И улыбалась во сне, забыв про зубастика. Трагедия закончилась.
Да.
Но осень в сердце все-таки осталась.
Я знаю.
От Автора. Принцесса и замок
Если я когда-нибудь соберу истории о Злате и Василисе в книгу, это будет прологом. Хотя может быть, слишком мрачно? Не знаю.
Но вообще, по ощущениям, это будет книга о детях. Но не детская. А скорее, взрослым о детях.
А начать, наверное, лучше с момента, когда двух моих девиц еще не было. Как в сказке. Однажды, давным-давно, будущий папа Златы и Василисы взялся подводить итоги одного странного года…
2004
– Почти поступил на дневную режиссуру в ГИТИС, к Леониду Ефимовичу Хейфецу. Помню, как говорил о Сирано де Бержераке, а в глазах стояли слезы. Стриженный налысо, в синей рубахе с закатанными рукавами. За десять минут до этого меня размазали по полу. Опытный режиссер нащупает твои болевые точки очень быстро. А там были суперпрофи. Следующие девять минут я наживую лепил себя заново. Слепил. А потом говорил о Бержераке, который сначала бьет, а потом разбирается. Я показывал: кулаком – н-на! Но он еще поэт… А потом я прошел на конкурс. Меня поздравляли. Я уже считал себя студентом. А потом меня размазали по полу второй раз. На экзамене по актерскому мастерству. Чистая формальность, да? Из ГИТИСа я вышел мертвый. Вместо лица – гипсовая маска. Я рассыпался на ходу. И опять пришлось собирать себя заново. Брать мастерок и намазывать раствор на битые кирпичи. Заняло это месяца три. Даже поступив на режиссерский факультет Щуки и закончив сессию, я все еще не был целым. А стал целым, когда…
– понял, что люблю одну, определенную женщину. Понял, что другие мне не нужны. И понял, что обычное мужское "хочу вон ту" останется при мне навсегда. Но это уже ничего не значит. Когда на тебя наступают мамонты, танк "тигр" и полчища киборгов Атиллы – а раствор плохой, стены кривые и четвертая башня недостроена, и, мать вашу за ногу… где же подмога?! Нет подмоги. И вдруг слышишь женский голос. И видишь тонкую фигурку на балконе, обвитом плющом. И понимаешь, что сдаваться нельзя. Подмоги не будет, но есть она – принцесса твоего разрушенного замка. А ты – ее верный, хоть и разрушенный, замок. И тогда кривые стены держат удар, словно цельный гранит. И деревянные ворота с почерневшими створками хватаются за таран, как живые руки. И сдавленно рычит танк "тигр", на который рухнула четвертая башня… Тогда мамонты, киборги Атиллы и все в мире танки могут идти лесом.
Потому что эта принцесса – моя жена, а я ее верный, хоть и разрушенный, замок.
– поступил на заочную режиссуру Щуки. К тому же самому Хейфецу. На коллоквиуме говорил с ним за жизнь. "Какое событие вызывает у вас наибольшую боль?" Надо бы понять. Это важно. Важнейшее качество режиссера – восприятие. Когда чужую боль – как свою собственную. Впрочем, об этом я узнал позже. А у меня перед глазами: трое мужчин несут младенцев. На заднем плане – школа. И дети – без воды. И ощущение чего-то громадного, неподъемного, которое надо повернуть, чтобы осмыслить или хотя бы окинуть взглядом. Физическое ощущение беды. Гулкое такое. Громоздкое, как огромный лист жести, который и уронить нельзя и перехватить поудобней не получается. Лист срывается и углом – по горлу.
