Исаак Дан
В Е С Н А
Повесть
Как ни старались люди, собравшись в одно небольшое место несколько сот тысяч, изуродовать ту землю, на которой они жались, как ни забивали камнями землю, чтоб ничего не росло на ней, как ни счищали всякую пробивающуюся травку, как ни дымили каменным углем и нефтью, как ни обрезывали деревья и ни выгоняли всех животных и птиц, – весна была весною даже и в городе.
Лев Толстой. “Воскресение”.
Не буди воспоминаний. Не волнуй меня.
Мне отраден мрак полночный. Страшен светоч дня.
Константин Бальмонт.
Блик ламп. Их слабое зудение. Холод.
Дверь за ними захлопнулась. Случайно ли, нарочно Олег отпустил её, оставил их двоих на пороге.
Леночка оглянулась на дверь. Недоумённо. Кокетливо, хотя никто, кроме Ани не мог её видеть. Будет звонить, возвращаться? Но – махнула рукой. Двинулась к лифтам. Подмигнув ей, улыбкой маня за собой. С облегчением Аня пошла за ней следом.
Скорее бы кончилось всё.
Она не сказала, подумала так. Сказала совсем другое. Слова вырвались у неё на ходу. Едва ли не первые слова в эту ночь. Какие? Они потом ушли бесследно из Аниной памяти. А тогда – лишь умчались в гулкую пустоту коридора. И растаяли. Медленно. Неумолимо. Безвозвратно. Навсегда растворившись меж стен.
Это озадачило Аню, показалось ей странным. Впрочем, она удивилась лишь смутно. Ведь всё заполонили звуки их шагов. Хотя Анин каблук был гораздо ниже, чем у Леночки, она тоже цокала вслед за ней. Вдогонку. Как эхо. По кафелю испуганно метались бледные худосочные тени, порождённые холодным свечением трескучих ламп, мельтешили под их ногами, как незадачливые, нисколько не страшные приведения.
Но – Аня и Леночка остановились, нужно было ждать Олега. Он почему-то никак не мог расстаться со своими приятелями.
И это повторилось. Отзвук шагов, как Анины слова, повис в воздухе. Едва дотянулся до серых стен. Осунулся. Сник. И сгинул, открыв дорогу Безмолвию.
И оно поднялось, огромное, необъятное, всевластное и накрыло весь дом, отсюда с последнего этажа и до самой Земли. Его не могли пересилить треск ламп и слабые шорохи. В нём тонули все звуки и звучания. Но гремели и на разные лады распевали свои трели прежде неведомые Ане беззвучия и немые, как уста рыб, голоса. Это было изумительно – слышать, как звенит и плещется Тишина. Аня почувствовала внезапный восторг. И поняла – тяжесть, что, как всегда некстати сдавила ей горло и изводила много часов, так же мгновенно оставила её.
А Леночка уже порывалась заговорить с ней. Щёлкала зажигалкой, стараясь поджечь кончик ментоловой сигареты. Она то курила, то снова бросала, в зависимости от того, кто был с ней. В Ане поднялось возмущение. Безмолвие стремительно ускользало от неё. Скрежет зажигалки оскорблял Безмолвие. Первые же слова должны были его разрушить. И заставить Аню признать, здесь ничего такого не было – секунду назад, – ей всего лишь – почудилось.
И в отчаяньи она заговорила первой.
Безмолвие дрогнуло. И поглотило дерзость Аниных слов. А затем – воцарилось вновь. Никуда не убегая от Ани.
Это было, как игра в мяч. Аня бросала в воздух слова. Они таяли, едва касаясь гулких стен. И Безмолвие возвращалось. Длилось, как бесконечный вдох.
Аня смеялась бессмысленно звонко, играя с Безмолвием в мяч. И бросала в воздух слова. Леночка, захваченная Аниным порывом, ей вторила – и странным образом отразилось её умение вторить всегда и всем – она попадала в такт. Разговор их сам по себе ничего не значил, важно было лишь то, как он звучал в Тишине, и Леночка ни разу не сбилась, строго ведя Анину мелодию. Она улыбалась, её заводил Анин смех, но в голубых, широко открытых глазах жило – Недоумение.
Которое безумно раздражало Аню. Да, только что она была иной. Там. Весь вечер и ночь. Сторонилась, дичилась всех. Избегала парней, добивавшихся её внимания, и радовалась, когда они потеряли к ней интерес. Не находила ни слов, ни движений. Не могла насладиться ни звуком любимых мелодий, которые ставили именно для неё, ни терпким вкусом вина, которое принесли для неё специально.
Леночке нельзя было объяснить, что такое, когда тоска удавкой сдавливает горло. Ей было неведомо, как хорошо, когда – внезапно! – тоска отпускает, и дышишь привольно, легко. Она не слышала Безмолвие. Была бы крайне удивлена, узнав от Ани – Безмолвие царит здесь. Сказала бы – да, конечно, здесь очень тихо. Ведь сейчас ночь. Наверно, уже больше, чем три часа.
Аня отвернулась, оборвала разговор. Огляделась вокруг. Безмолвие скользило вдоль низвергнутых, стремительно уносящихся вниз лестниц. Возносилось под своды шершавых стен. Кралось в коридоры и подслушивало у дверей квартир. Насмешливо внимало дыханию спящих. Огромный дом был живым существом, трепетно и гордо хранил в себе Немоту. Хранил, как соль сокровенных слёз. В какой-то момент показалось даже, что серый небоскрёб и впрямь шевельнулся, ожил, и тихонько, едва качает её на своей вершине. Наверное, просто показалось.
А, может, она ощутила Западный ветер.
Снаружи, где лютовал мороз, ветер был зол и колюч, а на такой высоте он становился неистов. На Восток. Ветер летел на Восток. Как всегда, как десятки, кто знает, может и сотни лет назад, над этой землей, в эту пору. Ветер летел на Восток. Некогда – через сизый простор, лишь внизу под ним шелестел ветвями пружинящий лес. Некогда здесь, в вышине, безграничный в своем порыве. До тех пор пока сюда не добрался город. Город фонарей, город машин, город прямоугольных тупоголовых зданий. Корпусами разрезавших Ветер.
