Е.
Мы должны создать новый миф, чтобы создать оправдание. Развеять тошнотворные страхи обо всем, чем мы занимаемся, пока твоя жена делает аборт в полной уверенности в своем или каком-либо будущем. Пусть будет персонаж, пусть он заимеет инструмент. Инструментом будет медная труба и расширенные зрачки. Подайте стакан воды, в блестящих декорациях превращающийся в вино, отдайте свой половой опыт нуждающимся на улицах. Современная русская словесность нуждается в таком оправдании, потому что больше всего она похожа на тошнотворный половой опыт, на обещание навсегда остаться между теплых томных бедер и распотрошенных вагин потомственных блядей, которым слагают стихи твои друзья. Мы движемся через польскую границу. В машине несколько килограммов серебряных цепочек и крестиков между спинкой заднего сидения и перегородкой багажника. По очереди читаем псалтырь и акафисты нараспев, чтобы груз не обнаружили. Мы едем к ним домой, в монастырь святой Елисаветы. Мне платят. Черные рясы матушек хранят оскал и тайны. Главное- это благословение. В меню бесполезных наркоманов только труд и молитва, в том месте, которое они называют «подворье», скотный двор и ловец тел. Темная идея о групповом однополом сожительстве в подчинении дала свои архисексуальные плоды и родила своих демонов из практик умерщвления плоти и мысли.
Женственная нежность, нега, несмываемая кровь и радость пробуждения после болезни. Ничего не взялось извне, это всегда было внутри тебя, или ты считал, что образ и подобие Господа это уставший от всего скучный слепой человек? Механизм просто нужно запустить, и причастием была заключенная красота, МДМА, матерь чувств, которые скрывались, как чудовища, стыдясь своей прекрасной силы, считая свет своим уродством. В твоей тюрьме убеждений плотные двери, потому что ты сам стыдился своего света. Проще было пасти свое стадо свиней в темном, замкнутом и пустом аду, где не видна грязь и чистота, чем осветить его, под страхом быть увиденным и уличенным, на поляне без стен и крыш. Теперь стены пали и все горные луга ожили под нижними ребрами. Не бойся тех остальных, на такой высоте они просто не смогут дышать. И ты кричишь, – «Господи, зачем ты меня оставил, ведь я любил тебя?» – Ты не кричишь, – «Господи, где ты, я тебя люблю!» Потому что ты любишь себя, но даже это оказывается не так. Ты только можешь кричать громче, говоря «Господи!».
Разница между страхом жертвы и страхом охотника тем разительнее, чем меньше между ними расстояние. Однажды его сократив до нуля, ты поймешь, что значит неосознанное вечное человеческое стремление к невозможному, к существованию во всем- всесуществованию. Как быть собой и одновременно другими людьми, цельным и больше не похожим на старого человека, которого воры рисуют больным и одиноким, чтобы украсть и убить. Орудие героя нового мифа- шприц. Математическая разность между рациональной беспечностью и глупым риском выкроила его одежды и имя. Ему чужды казарменный гул, заводские сирены, исступление рыночной толпы и пророчества неминуемой гибели в телефонной трубке. Отчужденность делает его собой, не сбивая ритма дыхания, вдыхания и походов по местности, вместо сна и бездействия, всесуществующий герой становится мной, о чем мне очень нужно рассказать, необходимо. Самому себе.
Я ловлю свой приход на вовлеченности. Нашу соседку госпитализировали в психиатрическую больницу, мне не по себе, я помню, как она изменилась за неделю, разгромила свою комнату, мучала баян и плакала. В комнате, помимо прочего неосознанного мусора, вырастали центрами внимания икона и рисунки без сюжета и, пожалуй, самого рисунка, в виде хаоса многочисленных штрихов одного цвета. Ведро с грязной водой и тот самый баян. Убийство или желание сбежать, она стала жертвой себя, выбрала второе. Это отличает страх охотника от страха жертвы. У спуска к воде на плитах многолетняя неубиваемая пленка сырости, пройдя под мостом, по песку, проволоке и мусору, попадаю на эти плиты, приходится постоянно оглядываться, как преступнику поневоле, шаг до бегства. Но на Обводном канале мало кого волнуют твои опасения, как смола с ржавчиной воздух. Три психиатрических больницы, духовная академия, три дома культуры. Безразличие демонстрируют буксиры со ржавыми баржами, гружеными деревом, совершая бессмысленные движения и перекрикиваясь голосами местных рабочих. Я символизирую окружающую бессмысленность, также бессмысленно находясь здесь.
Мрачная вода притягательна для самоубийц, по статистике или моде прошлого века, чаще остальных выбиравших Обводный. Буксиры тянут баржи с утопленниками, мое нахождение здесь капризно и развлекательно, как поход в дом культуры после рюмочной. Я бы описал тот вечер как композицию из многочисленных штрихов одного цвета. Встреча как мечта, текущий теплый елей на коже, непрекращающаяся встреча. Встреча с собой, теперь уже не как встреча с асфальтом в направлении вниз. Из намерения строить я перехожу к действию. И тебе нечего боятся, ни у кого из нас нет сил, чтобы разрушить, поднять сотворенный нами неподъемный камень.
