Алик прибежал домой возбуждённый:
– Быстрее, дедк! В спортивном кроссы дают!!!
Дедушка на миг прервал своё дело, но потом, поняв, видимо, что проблема пятнадцатилетнего внука куда более существенней приготовления обеда, отложил в сторону недочищенную картошку, нож, сполоснул в рукомойнике руки и пошёл с кухни в свою комнату, чтобы переодеться.
– Ну быстрее, деда! – Торопил Алик, дрыгаясь на месте от нетерпения всем телом.
Дедушка никогда не спрашивал, нужна ли единственному внуку та или иная вещь. Тот гостил у него один раз в году, летом, и здесь всё было подчинено ему. И хотя родители оставляли деньги, их едва хватало, чтобы дотянуть до их приезда. Но тем ни менее Алик ни в чём не нуждался и никогда не задавался вопросом: откуда всё берётся? Ему казалось, что беспечное, беззаботное детство будет продолжаться ещё долго.
Дедушка не думал о деньгах. Не думал он и о том, как может о нем отозваться внук. Беря потрёпанные трёшки и рубли из своей коробочки, в которой всегда была некоторая сумма для каких-либо неожиданностей, он пытался представить обстановку, которая царила в это время в магазине. Как ветерану войны, его всюду пропускали без очереди, но этим правом он пользовался редко. Если честно, то он совсем им не пользовался и отказался от существующих льгот. Он не мог себя считать лучше других – молодых и старых. Единственное, когда приходилось ломать свой характер, это он делал ради внука или других людей.
Больше всего его волновала ситуация, которая могла сложиться в магазине. Ведь одно дело – брать билет на поезд в кассе вокзала, и совсем другое – явиться за импортными кроссовками, где народ его просто не поймёт. От нехорошего предчувствия сильнее забилось сердце. Дед подумал, что лучше броситься со связкой гранат на вражеский танк, как это не раз бывало в годы войны, чем вклиниться в толпу «наших» и прорвать рубеж у прилавка. Но внук всё сильнее стоял на своем, торопил и было заметно, как он про себя проговаривает ругательства.
В конце концов они вышли из дома и направились к спортивному магазину, который был не далеко. Алик бежал впереди, постоянно оглядываясь и стараясь задать темп. На ходу он успевал нахваливать вещь, которую вот-вот должен был надеть. Его сознание было окружено толпой ребят со двора, жадно кусающих пальцы от зависти. В эти секунды ему хотелось кричать от восторга, бросить всё и быстрее убыть домой на смотрины.
Вокруг дедушки была иная картина. Со всех сторон бухали мины, разрывались бомбы и снаряды. Над его головой то зависали немецкие самолёты, то со скрежетом и лязгом наваливались танки. Оглушающе била наша артиллерия, пытаясь удержать продвижение врага. Но снарядов на батарее не хватало, как воздуха.
– Деда! Что с тобой? Пришли уже! – Старик очнулся от пронзительного голоса внука.
– Да-да, идём, внучек, идём. – Как-то виновато проговорил задохнувшийся, не столько от быстрой ходьбы, сколько от волнений, дедушка и они зашли в магазин.
Здесь его волнения прошли – магазин был пуст от людей, но кроссовки действительно были. Откуда же такая боязнь толпы, людской давки? Тут он вспомнил, что на днях видел похожую картину по телевизору. Там действительно всё было по-другому и люди теряли человеческий облик в битве за дефицит. Как-то больно ему было видеть и то, что среди дерущихся были участники, ветераны войны. В тот день у дедушки болело сердце. В этот вечер тоже. Но Алик этого не знал.
Рудька уже шесть лет работал в издательстве и за это время, когда экономическое положение страны с каждым годом становилось всё хуже и хуже, он всё больше и больше убеждался в силе своей отрасли. Всюду своим знакомым он говорил о жизнеспособности полиграфического производства, распространялся о том, что издательское дело остаётся на плаву, а благодаря новым технологиям, даже набирает обороты.
Когда его спрашивали, сколько мест он поменял за эти шесть лет, Рудька совершенно откровенно называл причину. «Да, – говорил он, – ушёл по собственному желанию. Почему? Они издавали ереси…»
Но вот 17 августа громыхнуло так, что с огромной армией таких же как он, верстальщиков, Рудька оказался за воротами. Последнее место для него было более-менее приличным и он проработал там почти три года. Но…
Когда через месяц Рудька пришёл в себя и образ жизни его уже проходил иначе, протекал, так сказать, в другой колее, он сначала смутно, а потом всё яснее и яснее стал догадываться о бесперспективности своего положения. Сознание сопротивлялось из последних сил – он не хотел разменивать свою профессию на что-то, скажем так, менее профессиональное. Мысль по поводу перемены не места работы даже, а именно профессии, пугала его. «Махать метлой или ящики разгружать может каждый, – рассуждал он про себя. – А вот книжку сверстать…»
Неделя за неделей, прошло четыре месяца. За это время с ним произошёл такой эпизод, после которого Рудька долго не мог очухаться. Быть может и сейчас ещё не пришёл в себя.
Ему позвонил знакомый из другого издательства и предложил подработать, выполнив разовый заказ. Как Рудька обрадовался хотя бы и этой возможности! Он тут же приехал, забыв, какая специфика была у того издательства. Переступил порог и вспомнил. Но отступать было поздно.
