Поначалу их было трое. И лишь четвертый выбирал. Стоя на припорошенной снегом вершине, увидев в низине слабый сизый дымок и крохотные точки, он вдруг понял, что не удивился. Был полдень. Солнце густо заливало его последней осенней прозрачностью, отгоняя туман вниз по течению, так что обмануться он не мог. Он видел их костер и стены, и двух коней у Проклятой реки, но все ж не удивился, будто забыв и вспомнив разом давнее свое ожидание, о котором сам не подозревал, однако, чтобы с ним встретиться, трижды сюда поднялся, а чтобы признать его и вернуться к нему насовсем, проделал это вновь, но уже с конем, парой вьюков и собственным именем, переставшим служить ему без малого тридцать лет назад, но теперь вот воскрешенным опять из долгого одиночества, которое глядело на них из больной бездны его глаз и не позволило им ему отказать, когда он подъехал месяц спустя к их хадзару1, остановился у сиротливых кольев без плетня, отшвырнул поводья, спрыгнул с коня, двинулся на выставленные ружья и, чуть поведя перед грудью рукой, заставил ружья устыдиться и поникнуть, а потом едва кивнул головой и сказал:
– Да будет небо вам в помощь.
И, когда они ответили, добавил:
– Раньше чем гостем сделаться, хочу разузнать про соседа…
И было это снова против правил, только перечить они не рискнули – нутра не хватило. И тогда он спросил напрямик:
– Кто меньше вам в радость – вечный гость или тихий сосед?
Они помолчали, озадаченные эдакой дерзостью, переглянулись, посмотрели на ружья, а после один из них, поведя лопатками, внятно произнес:
– Бывает кое-что еще. Порой бывает, что нет ни гостя пригожего, ни соседа, а есть разве что путник, неприкаянный, словно бродяга…
– Ага, – согласился тот. – Только ведь путник сам себе привал выбирает. Да и не всякий путник – бродяга. Как и не всякий похитивший – вор.
Тут они поняли, что он знает. А тот из них, на кого он глядел, вздрогнул, потемнел лицом и снова повел лопатками, словно хотел отряхнуться. И тогда женщина, украдкой наблюдавшая из дома, встрепенулась и приникла щекой к стене, закрыв глаза и подумав: «Он не из наших. Слава богам, у него чужое лицо…» Потом она тенью шмыгнула к очагу проверить огонь и внезапно, встревоженной слепотой внутри себя, услыхала свою пустоту. Спустя минуту, уже скрывшись за пологом из вяленых шкур, женщина испуганно ждала, когда мужчины войдут в хадзар и тот, с кем вот уже шестой месяц она делила ложе, едва встретившись с нею взглядом, увидит, что она опять пуста, и притворится, что не понял.
– Может, кому и любо казаться бедовым, да только так и перестараться немудрено, – вмешался в разговор второй. – Тут уж ни гостем не быть, ни соседом. Дай Бог в путниках уцелеть.
Чужак усмехнулся, и им сделалось сразу неловко за прозвучавшую угрозу. По черной тяжести его взгляда они прочитали, что, если и есть на свете такая угроза, что может – не испугать его, нет, а хотя бы – не рассмешить и не оскорбить, ей все равно не сравниться с той, чьи следы, как дыханье усталости, принес он сюда в самом себе, в своих глазах, в бледном лике, в голосе и руках, в холодном своем спокойствии, в весомости выпуклой тени, что свернулась пятном под их ногами и, словно печатью, уже метила эту землю, пахнущую сладким безвременьем и прибрежным илом бесноватой реки.