Туман заполнил узких улочек листки,
Молочной тайнописи между строк подобен.
Слепцы-троллейбусы, держась за поводки,
Едва нащупывают Брайлев шрифт колдобин.
А я сижу в одном из них, к стеклу припав,
Как в перископ смотрю из домика улитки:
Вокруг меня – семь миллиардов смутных глав,
Что пишут – каждая себя – в едином свитке.
Запечатанный воздух эпохи
Озера Антарктики, что запечатаны толщей
С веков динозавров не знавшего таянья льда,
Хранят в себе воздух, которого нет уже больше.
Вдохнуть его сможем лишь раз: неизвестно, когда.
Застывшего времени капсулу вскроем однажды –
На миг опьянит первозданных лесов кислород.
Счастливей ли тот, кто пространства и времени жажды
Не знает, чем тот, кто все делает наоборот:
Кто не собирает камней для балластного трюма,
И кто не боится, что ветер порвет паруса,
А если случится, то, вычерпав истину рюмок,
Записку черкнет, у которой волна – адресат?
В бутылках стихов – запечатанный воздух эпохи.
Их путь в океане запутан и замысловат.
Старинную пробку открыв, замираем на вдохе,
Почти что не глядя на стертые солью слова.
Гул
смахнул
грозовой
нудный дождь грязевой.
Ток пустив по сидячим местам,
Стих, рождаясь, гремел, как состав грузовой
По ажурным нервюрам моста.
И вагон за вагоном летела строка
По созвучиям рельсовых пар,
Словно в каждом ударе небесных стрекал
Перегретый пульсировал пар.
Этот поезд, пройдя расписаний предел,
Оборвал рельсо-шпальную вязь
И над пропастью молнией перелетел,
Сам как будто мостом становясь.
И открылся в тайфуне мирской суеты
Понимания крохотный круг,
Где, застыв на мгновенье, нащупывал ты
В подсознании гаснущий звук.
Самый любимый стих – это тот, который
Самый любимый стих – это тот, который,
Если его не окажется в интернете,
Ты набираешь по памяти – все сто сорок
Строк – чтоб отправить девчонке – одной на свете.
И если, его прочтя, она не ответит,
Что у нее от стиха тоже сносит крышу,
В ленте утопишь страницу ее, как в Лете…
Жаль, что стихов таких больше почти не пишут.
Как дверь в театр, открою книгу:
Полюбоваться слов игрою,
Взглянуть на хитрую интригу,
И в жизнь вернуться.… Но порою
Слова встают с бумаги плоской,
Объем и вес приобретая,
И с ними солнечной полоской
Восходит истина простая.
В ее лучах тускнеют лампы
И буквы надписей над входом,
И персонажи, через рампы
Шагнув, сливаются с народом.
И растворяются темницы
Бумагой скованных симфоний…
Не закрываются страницы,
В сердца врастая и в ладони…
Временами плохими
Так писалось, что хоть не пиши,
И усталый алхимик
Отступал от реторты-души.
Он включал телевизор,
Погружался в насиженный быт,
Забывая про вызов
Философского камня судьбы.
Но копыта Пегаса,
Словно сердце поэта, стучат…
Электричество гасло,
Загоралась в потемках свеча.
Снова гений бесстрашный
Рвался в небо из тесных оков,
И графит карандашный
Становился алмазами слов…
Ливни солнечной краски
Смыли серость пейзажа с окна,
И принцессой из сказки
Правит кухонным балом жена.
Болдино. Холерные кордоны
Обложили эту деревушку.
Окружили погребальным звоном.
Будто смерть берет его на мушку.
Он работал. На бумаге серой
Из чернил, посыпанных песочком,
Как молитва вдохновенной веры,
Проступали пушкинские строчки.
Он у Бога не просил спасенья.
Удесятеряя свои силы,
Он в бессмертье воздвигал ступени.
Он творил. И смерть повременила.
Едет он от болдинских околиц
В Петербург. Дописаны все драмы,
И поет поддужный колоколец.
Только смерть – злопамятная дама.
…Над Невой опять метель задула.
«Секундант, дистанцию отмерьте!»
Вечность на него глядит из дула.
Смерть – ступень последняя в бессмертье.
Вечно жива эта шумная братия,
Пусть даже песни ее не допеты:
В строгих учебниках и хрестоматиях
Смотрят на нас молодые поэты.
Кто на портретах, а кто – фотографиях.
Есть бородатые, больше – безусых.
Сами слагали себе эпитафии
Эти язычники да Иисусы:
Кто-то – частушку, а кто-то – элегию.
Но и посмертно не выглядят кротко.
Вечная молодость – их привилегия,
Данная пулей, болезнью и водкой.
Я рос самосевом, я рос самосадом,
Без всяких теплиц, удобрений, прополки.
Спектакли, концерты и книжные полки –
Мне все это было ни капли не надо.
Ведь я сочинял хулиганские песни.
Бренчал во дворах. Задирал пионеров.
Щетина стихов не желала – хоть тресни! –
Влезать в аккуратные рамки размеров.
Но что-то такое во мне, видно, было:
Очкастый профессор, услышав однажды
Строку про любовь, что случайно простыла,
Сказал, что такое напишет не каждый,
Что в литинститут без экзаменов примет…
Чернил утекло с разговора об этом!
На сотнях обложек мое нынче имя,
Но, бреясь, давно я не вижу поэта.
Мы на Парнас, к вершине той,
По склонам лезем. Будь что будет!
Наверх! А снизу люд густой
Следит, оценивает, судит:
«Смотри, тот вырвался вперед!».
«А этот вон едва ползет».
Им иерархия видна
От самой выси и до дна.
А горный воздух нас пьянит.
Такой простор: хоть птицей взвейся!
И неприметные на вид
Цветут стихами эдельвейсы.
Пускай волнуется толпа:
Когда, и кто, и что свершили –
Своя у каждого тропа,
И дело вовсе не в вершине.
Как в старом замке в Дании,
В моей квартире тишь.
Чай стынет в ожидании,
Но ты не позвонишь.
Лишь ночь неслышной лапою
