Бывают минуты, когда тебе кажется, что ты понимаешь жизнь. А чего в ней собственно непонятного? Люди как люди – ждать от них многого смешно, каждый сходит с ума по-своему; не стоит многого ждать от любви, меньше будешь разочарован, да много думать о жизни – думы высосут из тебя все до капли. Глупость – высшая награда!
И вдруг в какой-то момент понимаешь: нет, ничего ты о жизни не знал. От тебя что-то скрыли. Родили, воспитали, а самого главного – не сказали. Чувствуешь какой-то подвох, работу плохих маркетологов: клиент остался недоволен. Тело стареет, земля, которая все эти годы питала, теперь забирает свое – высасывает жизненные соки, упивается, и нельзя ей этого не позволить. Она не спрашивает, берет с процентами. Хочется спросить, что же такого ты ей сделал, чтобы она так с тобой?
Василий Геннадьевич медленно, педантично застегивал пуговицы на выглаженной рубашке сверху вниз, смакуя каждую. В глубине душе он понимал, что не так много пуговиц ему еще предстоит застегнуть, так что спешить некуда. Иногда он добирался до последней, и вдруг казалось, что он застегнул их не в том порядке, и теперь может случиться что-нибудь плохое. Теперь надо все расстегнуть и застегнуть заново! Может, снизу вверх? Это на удачу. Или нет, лучше через одну, в шахматном порядке! В детстве он очень любил шахматы, сразу было понятно, если кто-то сжульничал, жульничать было нельзя. Так и сейчас: своего рода шахматы, но шахматы какие-то неправильные…
Василий Геннадьевич вдруг замер, а потом резко и даже нервно, как раньше, начал застегивать пуговицы впопыхах, будто очень спешит: «Да что ж это такое, надо уже кончать этот спектакль! Я им покажу, я – ничего не боюсь!»
В соседней комнате заплакал младенец.
Мужчина снова замер, потом тихими шажками пошел в другую комнату, как будто боялся разбудить уже проснувшегося ребенка.
В комнате все еще никого не было, так что дед подошел прямо к люльке и взглянул на лицо малыша, изуродованное плачем.
«Ну вот, и тебя обманули», – подумал Василий Геннадьевич и вздохнул почему-то с облегчением.
– Папа, что ты! Иди, я уже тут. Сейчас, я сейчас, – проговорила испуганная Варвара, которая прекрасно знала, как отца раздражает детский плач, и кинулась успокаивать ребенка.
Василий Геннадьевич ничего не ответил и смущенно вышел.
День был преимущественно солнечным, как любят повторять ведущие прогнозов погоды. Такие дни Василий Геннадьевич особенно не любил: соседи тут же высыпали на улицу. У подъезда он старался всем степенно улыбаться, как раньше, но заметил, что окружающие, которые обычно улыбались ему в ответ с каким-то внутренним напряжением, если не испугом, теперь улыбались иначе – чуть виноватою улыбкой. Некоторые вовсе предпочитали делать вид, что не заметили его, старались поскорее отойти или даже отворачивались, подмигивая собеседникам: «Гусь идет». Гусь – не кличка, а фамилия Василия Геннадьевича. Впрочем, в былые времена она как нельзя лучше подходила к его важной походке.
– То уж не Гусь, а утка, – теперь начинали острить соседи, видя, как Василий Геннадьевич куда-то спешит.
Василий Геннадьевич на них не обижался, мысли его были заняты тем, что Комитет любил называть переговорами.
Когда же они решатся? Не сегодня ли? Уже рассказал им все, что надо, все козыри вытащил, но до сих пор не тронули, хотя многим из коллег здорово досталось, ах, поскорее бы все это закончилось! Нерв не хватит каждую неделю в страхе таскаться на дурацкие допросы, выгораживать себя, вспоминать, анализировать, любой ценой спасать свою шкуру перед лицом новой и такой беспощадной власти. Все это наконец жалко! Ах, если бы не Варя и малыш… Зачем дуре было рожать в такое время? Говорил же, не надо сейчас про детей думать, но нет, у Сергея перед отправкой на фронт будто крыша поехала – сына ему подавай! Жук, чувствовал, что не вернется. Но если чувствовал, зачем Вареньку обрек на скитания с малышом? Про нас бы подумал.
Василий Геннадьевич так разволновался, что даже не заметил, как правая нога провалилась в рытвину на тротуаре. Мужчина издал приглушенный стон, но сдержался, чтобы прохожие не заметили, как ему на самом деле больно. При этом штанина зацепилась за гвоздик на худой дощечке, которой пытались прикрыть рытвину, порвалась и испачкалась. Единственные приличные брюки оказались испорчены, а Василий Геннадьевич дальше пошел прихрамывая, но зачем-то продолжая натягивать улыбку, хотя он уже успел порядочно отойти от подъезда.
Рытвины, ямы, доски служили таким же будничным украшением почти всех столичных дорог, как дыры – окружающих зданий, но латать все это было некому и не на что.
Василий Геннадьевич свернул в переулок и начал двигаться осторожнее: здесь всегда были грязь и лужи, даже в самую сухую погоду. В середине переулка ему чуть не оторвали руку – какой-то мальчишка выскочил не пойми откуда и потянул за портфель. Мужчина вовремя опомнился и стал отбиваться другой рукой, но, если бы не подоспевший вовремя дворник со сломанной лопатой, Гусь остался бы и без последнего приличного портфеля. Оборвышу здорово досталось инструментом, но Василию Геннадьевичу некогда было узнать, чем все закончится: он и так опаздывал.
