© Алюшина Т., 2021
© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2021
* * *
Свечение заполонило собой все вокруг и было столь интенсивным, столь ослепительно ярким, что, казалось, поглотило, растворило в своем сиянии пространство, время, запахи, звуки, саму материальность как таковую, оставив Яну лишь способность ясно, четко мыслить и испытывать-переживать в разы усилившиеся, мощные эмоции и чувства.
Это чудесное, нереальное сияние не слепило, не вызывало страха или болезненных, неприятных ощущений своей небывалой, какой-то неземной насыщенностью – нет, наоборот, от него исходило и накрывало, обволакивая, ощущение чего-то бесконечно теплого, успокаивающего, искристо-радостного, сродни переполняющему чувству восторженного абсолютного счастья, которое своим еще незамутненным сознанием могут испытывать только дети. И что-то еще, что-то еще… давно позабытое, утраченное, но такое родное, такое потрясающе правильное, истинное изливалось на него от этого удивительного свечения.
Вдруг в самом центре светового потока, словно из какого-то дрожащего зыбкого марева, стали проявляться неясные очертания некой смутной фигуры, будто от чего-то огромного, непостижимого и всеобъемлющего отделилась малая толика, обозначившись чуть более плотным, размытым контуром. Фигура не стояла на месте, а плавно приближалась, и чем ближе придвигалась она к Яну, тем отчетливей проявлялись детали ее облика, и он смог рассмотреть, что это зрелый, благообразный, скорее даже величественный мужчина в свободном светлом одеянии до пят с длинными рукавами.
Но, даже оказавшись рядом, он все так же оставался словно в тени – нечеткая, чуть подрагивающая контурами в мареве сияния фигура и неуловимые, размытые черты лица. И лишь удивительные пронзительно-голубые, глубокие, непостижимо мудрые глаза и столь же мудрая, немного печальная улыбка мужчины были видны настолько четко и ясно, что, казалось, этот взгляд и эта улыбка проникают в само сознание…
– Не меняют жизнь наполовину, Ян, – раздался у него в голове тихий, наполненный легкой иронией, светлым сопереживанием и великой мудростью голос. – Ты же не лечишь половину болезни или полраны только потому, что всю сразу исцелять страшно.
– У меня нет страха, – возразил Ян.
– Да, – согласился наставник, улыбаясь бесконечно доброй, понимающей и чуть ироничной улыбкой, – теперь в тебе нет страха смерти, страха боли, страха потери материального. Ты преодолел эти страхи, принял и постиг конечность всего земного и сумел подняться над болью. Осталось преодолеть страх перед жизнью.
И внезапно он приблизился, в один миг, неуловимым рывком. Заглянул в глаза – казалось, в само сознание, в память, в разум, в самую глубину истинной сущности Яна, – и все тем же нечеловечески мудрым, печально-ироничным голосом произнес:
– Жить страшней, чем не жить. Ты принял смерть, прими и жизнь. Пора, Ян. Пора начинать жить.
– Но я же живу, – напомнил Ян, поразившись нелогичности утверждения.
– Да? – усмехнулся наставник.
И все, что являлось в этот момент, в этом странном пространстве, Яном, – его личность, его разум, сознание, его сущность – вдруг затопило ярко-голубым светом, струившимся из глаз высшей сущности учителя…
– А-ах-х-х-х… – выдохнул непроизвольное восклицание, выскочив из сна, Ян, как хрипит тонущий, на пределе последних сил, вырывающийся на поверхность воды из морских пучин.
Резко, рывком сел на постели, втянул с шипением воздух, выдохнул и поделился с миром яркими впечатлениями, все еще находясь в быстро тускнеющем, понемногу отпускающем голубом свечении:
– Охренеть!
Покрутил головой, стараясь отделаться от странного сновидения, передернул плечами, с силой потер ладонями лицо, прогоняя остатки морока, прижал пальцами веки и повторил, подрастеряв первичную экспрессию:
– Охренеть.
Приснится же такое! Впрочем…
Он не столько удивлялся яркому, мощному по ощущениям, необычному сну, сколько поразился тому, с чего бы ему вообще привиделось и приснилось нечто подобное? Да еще настолько явственно, с невероятно четким ощущением полного присутствия и погружения в ту сновидческую реальность. Нет, бывали у него, конечно, разные сны, как и у каждого человека, но таких вот видений он как-то не наблюдал и не переживал ранее, если не считать…
Но то самое мы как раз считать не будем. Это история отдельная.
Хрен его знает, что такое, может, к перемене погоды? Сделав это успокаивающе-простое предположение, Ян посмотрел в окно. За окном, ничем не удивив и не порадовав, наблюдался все тот же тоскливый, безрадостный пейзаж поздней осени, навевающий ассоциации о бесприютной, стылой жизни, о холодеющих пальцах и насморочном ознобе, о собаках, которых добрый хозяин в эту промозглость ни в жизнь не выгонит на улицу.
Депрессивное межсезонье, которое, как говорится, ни два ни полтора: яркая осень отшумела, отблистав рыжей гривой, малиновыми губами, багряными нарядами в рябиновых бусах, а дивная зима со снегами и морозами подзадержалась. Время, в которое русскому человеку по чести пристало бы сидеть у камина или печки и предаваться философским размышлениям о смысле жизни и бытия, в частности бытия российского народа, его вкладе в историю человечества и истинном пути развития, и о том, каково это – телепаться-то народу по тому самому пути, когда такая вот погода превалирует во всей его жизни.
