Это был тот самый день, когда хотелось сесть и завыть. Нет, не тот, когда ты случайно перешел дорогу удаче, и в ответ эта сумасшедшая затейница остервенело мстит – тебя взашей гонят с работы и/или отчисляют с последнего курса института, бросает парень, воруют кошелек в автобусе, и ты теряешь дорогущий телефон. Нет. Оторванная подошва любимых сапог, дыра на колготках за минуту до публичного выступления. Нет, нет. Не такой день. Этот просто стал самым серым, самым холодным за всю мою жизнь. С промозглыми улицами, тоскливыми лицами и полным штилем – город баюкал на своих плечах серые тучи, а они грязной ватой навалились на жителей, щекоча затылки людей серыми животами. Этот штиль и серый цвет проникали в тебя, пропитывали тебя, и помню, как я тогда испугалась, по-настоящему, всем сердцем поверив, что теперь так будет всегда. Хотелось выть, тянуло жилы, сводило скулы – теперь так будет всю мою жизнь – серо и безветренно.
Я смотрела в окно – мимо шли хмурые люди, проезжали безликие автомобили, изредка пробегали яркие пятна продрогших дворняг. Дождь вот-вот должен был начаться, но никак не начинался, и от этого нутро сводило от нетерпения – как обещание, которое никак не выполняют. Вот-вот должно было что-то измениться, что-то произойти, но никак не происходило. От этого сводило скулы и хотелось плакать. Даже баннеры и рекламные вывески за окном заразились блеклостью и все, как один, стали серыми – вот – серый красный, вот – серый желтый, вот – серый голубой и такой же фиолетовый.
Мой серый кофе давно закончился, и официантка не торопилась предлагать еще. Опускаю голову и медленно скольжу взглядом по столешнице, со стола мой взгляд сбегает на пол, откуда поднимается по барной стойке в другом конце зала, а затем неторопливо касается тонких, точеных лодыжек. Я думаю: «как же красиво» и поднимаюсь вверх по икре, следуя за изгибами длинных ног – линии её тела текут плавно, словно струящаяся по желобу вода, тени облюбовали её бедра и беззастенчиво прикасались к самому интимному, самому чувственному. Женщину едва прикрывает тонкий, полупрозрачный шарф – он сползает с её круглого плеча, и вот-вот должен открыть взору маленькую, но шикарную в своих изгибах грудь. Я вдохнула и медленно выдохнула, разглядывая ярко выраженную впадину позвоночника. Это женщина действительно талантлива. Неудивительно, что о её выставке так много говорят – телевидение, радио и даже вот – афиша в кафе. Я смотрела на рекламный баннер, который занимал немалую часть дальней стены, разглядывала стилизованные буквы её псевдонима, и думала об одиночестве – каким же несчастным, каким же одиноким человеком нужно быть, чтобы ТАК видеть красоту. Видеть и показывать. И если уж меня так задел обычный рекламный плакат, то как же мне набраться смелости, чтобы посетить саму выставку этой Рут? Мой ответ – никак.
Только теперь чувствую на себе взгляд – отрываю глаза от афиши и смотрю вперед – через два столика от меня сидит парень. В первое мгновение мне стало не по себе – смотрит он так внимательно и пристально, что это похоже на впитывание, а не на взгляд совершенно незнакомого человека. Но, увидев, как я заливаюсь румянцем, он улыбается – еле заметно, уголками губ, без показной скромности. Я хмурюсь – застукала его за подглядыванием, а он даже не смутился. Поэтому смущаюсь я – опускаю глаза и уже по памяти рисую его лицо на светло-бежевой столешнице – узкая, вытянутая форма лица, но в то же время слишком тяжелый, массивный подбородок и тонкие губы, не лишенные некоторого изящества, нос длинноват, хотя узкая правильная форма немного компенсирует его размер, темные брови и ресницы, светло-зеленые глаза – в общем, далеко не красавец, но волосы… волосы привлекают к себе все внимание – шикарный крупный завиток длиной чуть ниже мочки уха глубокого кофейного цвета с тонким отливом серебра в каждом завитке. Они непослушно лезут ему в глаза, закрывая верхнюю половину лица, и он отрепетированным жестом убирает их назад.
Я снова поднимаю глаза – он уткнулся в свои записи и больше не смотрит на меня. А я отмечаю то, что не «сфотографировала» с первого раза – бледно-оливковую кожу – чистую, матовую. Очень худой – каждый угол его тела ощетинивается острыми, ломаными линиями – плечи, локти, сгибы тонких, длинных пальцев. Мешковатый свитер висит на нем, как на вешалке. Движения его такие же резкие, угловатые, нарочито грубые, как и он сам.
Быстрым взмахом руки он закрывает свой блокнот и складывает в бесформенный рюкзак вместе с карандашом. Тянется в задний карман джинсов и достает деньги – смятые, как попало сложенные купюры роятся в его руках, но его беспорядок не смущает – он быстро выхватывает три купюры и кидает их на стол. Именно кидает, а затем поднимается и напяливает на себя легкую ветровку, накидывает капюшон на голову, лямку рюкзака – на плечо. Быстрые шаги худых ног, и он пересекает зал, останавливаясь у барной стойки. Из ниоткуда появляется официантка, и он что-то говорит ей. Та кивает и улыбается. Так же угловато и нарочито небрежно он шагает к выходу и выходит в промозглый серый день. Официантка замечает мою пустую кружку и подходит ко мне:
