Петропавловский собор не принадлежал к любимым Михаилом образцам столичного зодчества. Были в Питере места куда красивей и милей: Сампсониевский храм, например, или Исаакий, или, наконец, Зимний, несмотря на всю его парадную громоздкость. Но всего ближе сердцу был Аничков дворец – такой родной, что щемило в груди при виде его. Сам дворец и кони, эти дивные кони на мосту, – Михаил мог смотреть на них, не отводя глаз, полных восторга. Любовь к лошадям проснулась в нем, быть может, именно с детского любования этими четырьмя бронзовыми шедеврами Клодта.
На подходе к Петропавловскому собору Михаил ощущал скорее близость кладбищенской безнадежности, запах тления, а не ладана. Это было неприятно и действовало раздражающе; он, разумеется, ни с кем не делился столь неуместными в данный момент чувствами. Интересно, испытывают ли нечто похожее стойкая мама или тот же Ники?
В конце концов, Петропавловский собор, где собралась в этот траурный час вся Семья вместе с приглашенными разделить ее горе близкими и дальними родственниками и избранной знатью, знаменит прежде всего как высочайшая усыпальница. И не столько желание поклониться роскошным, в золоте, иконам влечет сюда всех и каждого, сколько простое человеческое любопытство: поглазеть на беломраморные надгробья, под которыми упокоились на вечные времена все наши Романовы, от Великого Петра до незабвенного папа – Александра Третьего.
И вот сегодня свое место в этой усыпальнице займет и несчастный Георгий.
Траурный катафалк, запряженный шестеркой лошадей, укрытый цветами и золотой парчой, приблизился к собору, к его зеву. Выстроенные на всем его пути войска в парадных мундирах и притихшая за рядами солдат толпа провожали взглядами медленное движение похоронной процессии. Семья, с Николаем во главе, следовала за катафалком. Михаил на своих длинных журавлиных ногах шагал вслед за братом. Зрелище впечатляло, и публика, стараясь не упустить ни одной детали, едва успевала переводить взгляд с утопавшего в цветах гроба великого князя на царя и Семью.
Путь Георгия к Петропавловскому собору начался две недели назад в грузинском Абастумани. Там, в горах, в своем дворце, он укрывался от промозглых ветров и сырости столицы – изъеденные чахоткой легкие цесаревича почти не оставляли надежды на благополучное исцеление. Оставалась лишь надежда, которая всегда умирает предпоследней. Но не оправдалась и она.
