1
В понедельник Петрова поста 1761 года, часу в девятом, въехала в Москву через Тверскую заставу почтовая тройка, имея в заснеженной кибитке одного седока. Старая столица просыпалась рано, да вставала поздно. Пользуясь безлюдьем, ямщик погнал по Тверской. Потом где-то свернул, брызнули комья мерзлого желтого снега. Еще поворот, еще и еще. Проскрипели полозья по льду. Лошади вынесли кибитку на высокий западный берег коварной речки Неглинной, веснами разливающейся и затопляющей весь восточный берег. Вот проскочили мимо двор князя Лобанова-Ростовского [2], где ныне здание Большого театра. И лишь на Петровке, немного не доехав до раскинувшегося владения князей Щербатовых [3], ямщик натянул вожжи. Прозвучало такое желанное после долгой дороги русское «Тпр-ру!». Лошади стали, дыша паром…
Седок в нагольной шубе тяжело вылез на снег, потопал затекшими ногами. Не поднимая бритого мятого лица, глянул искоса, охватив единым взглядом глухой забор с воротами, закрывающий господский дом со всеми ухожами, садом, огородом. Отметил наметенный сугроб у калитки, чертыхнулся. Знать, не пользуются по снежному времени, а вычистить – рук нет. Обленились без хозяина.
Похоже было, что приезда секунд-майора Протасова после продолжительной отлучки в собственном его московском доме не ждали… Но тут, слава Богу, хлопнула дверь людской, и в морозном воздухе разнесся звонкий голос:
– Барин приехали!
Пропихнув плечом калитку, приезжий прошагал по двору и, поднявшись на высокое крыльцо, вошел в дом. В сенях скинул шубу на руки камердинеру, побил сапогом об сапог, после чего вошел в переднюю. Пока разматывал башлык да снимал шинель прихожая наполнилась людьми. Вышла супруга Анисья Никитична. Поклонилась:
– С приездом вас, Степан Федорович, с благополучным прибытием.
– Спаси Бог, – пробурчал в ответ, и, не глядя на посторонившихся домашних, направился в гостиную. Большое зеркало в рост отразило его фигуру, короткий, тесный в плечах новый гвардейский кафтан на прусский манер, с красным воротником и широкими обшлагами, обшитыми бранденбурами [4], камзол и брюки соломенного цвета. Протасов задержался, некоторое время глядел, выпятив губы, на свое отражение.
– Тьфу! – плюнул на стекло, повернулся круто на каблуках и пошел в кабинет. В дверях остановился, крикнул: – Михайла! Неси вина!..
Три дня не переставая бегал камердинер Мишка от дверей барского кабинета к ключнице Агафье и в кладовую, покуда сам не свалился от опивок. Анисья Никитична велела окатить Мишку водой, дабы привесть в чувство, а когда дело не вышло, перекрестясь утайкой, направилась в кабинет сама, но скоро вышла назад с лицом красным и расстроенным…
2
Протасовы испокон веку жили в Москве. Здесь в Белом городе стоял дом со многими различными строениями, раскинутыми на семистах, а то и поболе квадратных саженьях родового имения. Все отвечало характеру исконной московской жизни: каждому двору жить независимым особняком. Все свое: во дворе – конюшня, людская, сараи, погреба. За домом – сад и огород, спускающийся к речке, а стало быть, и баня.
По сказаниям старинных летописцев, род Протасовых значился от московского боярина Луки Протасьевича, посла хитрого и коварного московского князя-скопидома Ивана Даниловича Калиты к великому князю тверскому Александру Михайловичу в лета 6833–6835 от сотворения мира, или, другими словами, в 1325–1327 годах.
В том последнем 1327 году приехал в Тверь очередным послом от великого хана Узбека какой-то ханский сродник: то ли Чол-хан, то ли Шевкал, русские летописцы писали его разно. Вместе с ним прибыли ордынцы-воины. Татары, по обычаю, сразу стали грабить горожан. Тверичи запросили защиты у князя, но тот, не имея довольно дружины, велел терпеть.
Московский посол, боярин Лука Протасьевич, тотчас нарядил гонца в Москву с доносом о событиях. Малое время спустя посланец воротился с наказом: в смуту не вмешиваться и грамот более на Москву не слать, понеже князь Иван Данилович из града своего отъехал. Однако ниже тайной цифирью, на случай перехвата, шла подробная инструкция образу действий боярину. И пошли, пошли, откуда неведомо, по городу слухи, что-де Щелкан сам думает княжить в Твери, а иные города: Кашин да Микулин, Кснятин, Дорогобуж и Холм желает раздать прибывшим татарам. При том-де всех христиан станут приводить к магометанской вере, а несогласных побивать или угонять в Орду. Называли и день, в который будто намеревались татары исполнить свой замысел – Успенье, потому-де что окончена будет жатва. Князь Александр слухам велел не верить, но сам пребывал в нерешительности…
Летописи рассказывают, что бесчинства татар и тревожные слухи не столь напугали, сколь ожесточили тверичей. Ждали только малого повода, который, как всегда, скоро и явился. Утром в день Успения Пресвятой Богородицы повел городской дьякон Дюдко свою молодую, гладкую кобылу на водопой к Тверце, ан набежали татары. Кинулись отнимать у дьякона лошадь. И тот возопил о помощи…
Как и всякий русский бунт, восстание было бестолковым и кровавым. Били виноватых и невинных, били и вовсе непричастных. А уж грабили и вовсе всех, кто не мог дать отпор. Ордынских купцов, что приехали с Щелканом, перебили и перетопили до единого. Заедино пожгли да пограбили и своих. Сам ханский посланник затворился было в старом княжеском доме, но теперь уж и сам князь Александр велел подпереть двери и зажечь двор. Погибли татары в пламени. Раздуванил в азарте разгулявшийся народ и московское подворье. Но не сожгли, и то спаси Христос. Лука Протасьевич жалел одного – поразбежались невесть куда девки из дому, а был он любосластен. В девичьей, чай, с полдюжины ласковых красавиц содерживал…
