В воротах семинарии размахивал метлой хмурый мужик-дворник. Он, словно маятник, закидывал метлу то вправо, то влево, курсируя от одного вратного столба к другому. Работал дворник на загляденье, – картину с него пиши. И почему-то в шляпе. Нахлобученная на глаза шляпа выглядела некоторой вольностью в дворницком одеянии. Дворник отвечал мне, не прерывая своего занятия. То ли испортили ему с утра настроение, и он пытался выместить сердитость на метле и мусоре, то ли видел-перевидывал таких, как я, и отвлекаться по пустякам не собирался. Он только раз нарушил маятник, махнул метлой выше обычного в сторону корпуса с четырьмя колоннами в глубине двора.
– Туда ступай. И не дворник, а сторож, – неожиданно для меня пояснил он.
Я опешил. Сторонясь, обошёл сторожа от греха подальше. Попытался разглядеть его лицо, но не без охоты быстро ретировался. «Откуда он знает, что про себя я назвал его дворником? Примус хренов». Навесил я на сторожа-дворника прозвище.
Не спеша я пересекал двор семинарии, направляясь к зданию, на которое указал Примус. Хотелось основательнее рассмотреть обитель, в которой решил провести четыре года жизни. У здания с колоннами остановился и оглядел его, потолкал на прочность колонны перед входом, даже не знаю зачем, скорее так, ради смеха. То, что это административный корпус и догадываться не стоило – справа от входа, черным квадратом с бронзовыми буквами «Ректор» красовалась стеклянная вывеска. У парадных дверей задержался, рассматривая на них сюжеты. Это были запечатленные в резьбе по дереву события из Библии. Только Иисус на них какой-то ненастоящий. Если это вообще он…
– Парень! – раздался за моей спиной голос. Я не спешил оборачиваться, во-первых – чтобы не потерять сюжет в витиеватой резьбе, во-вторых, скорее всего, – из вредности. Окликнувшему, не терпелось, и меня мягко взяли за плечо, настойчиво давая понять – «парень» адресуется именно мне. Решение сыграть убогого горбуна пришло само собою и как-то вдруг. Я прищурился, подслеповато заморгал, изогнул шею набок, отвесив нижнюю губу и коряво оборачиваясь, посмотрел снизу вверх. Сама природа тоже решила подыграть. От пристального рассматривания рисунка и ударившего в глаза солнечного света потекли слезы. Я едва проморгался, так обильно они проступили. Это тоже придало правдивости образу. Моему взору предстали двое – молодой человек, рука которого не спешила покидать моего плеча, он и обратился ко мне, и святой отче – высокого роста, ширококостный, крупный мужик, килограммов под сто двадцать, с сытой физиономией, но не толстый. Впечатлительный юноша сразу проникся моим образом, и, борясь с нахлынувшей вдруг жалостью, которая мгновенно лишила его уверенности, едва отодрал от меня свою руку. С силой, на какую был только способен сострадать, он сгрёб на груди рубаху и сжал что было мочи. Лицо его страдальчески застыло, передав и боль, с которой жгло ему ладонь. Он напрягся и словно окаменел в растерянности: что же делать? И святому отцу хотелось угодить, и убогого зазря потревожил. Удалось! Я ликовал от удачного розыгрыша. С этим было покончено! Слабак! В последний раз окинув взглядом юношу, – глист-глистом, я перевёл взгляд на второго визитера. Благочинный же, облаченный в иссиня-черную рясу и белоснежный клобук – скуфью со шлейфом, сквозь прищур, с искрящейся хитрецой в зрачках, рассматривал импровизатора-горбуна и не спешил, ожидая, когда же всё-таки пропустят. На груди у него красовалась золотая панагия – четырехконечный крест, весь в разноцветных камнях, а рука опиралась на резной посох, облепленный такими же каменьями, с натертым до блеска латунным набалдашником. Священник как-то подозрительно перебрал пальцами по посоху. «Не огрел бы сдуру юродивого, – мелькнула у меня мысль. – Пора кончать с представлением», – но я не знал, как выйти из ситуации, и потому уставился обоим под ноги, выражая покорность и чтобы не видеть посох, вдруг ставший мне ненавистным. Молодой человек застыл, обреченно склонив голову. Мне стало искренне жаль его. К тому же не хотелось больше искушать терпение святого отца. Я потянул за ручку, открывая дверь, и отступил, кочевряжась, доигрывая сцену. Мне на помощь бросился юноша, облапив мою руку своими мокрыми ладонями. Его трясло не на шутку. Святой отец, как скала, сдвинулся с места и проследовал мимо нас.
– Хорош, дьявол! – не смог удержать я восхищения. Парень зло цыкнул и больно ущипнул меня. Святой отче наделил нас косым взглядом из-под густых бровей и проследовал в здание, обдав потоком разрезаемого воздуха и дорогими ароматами. Когда здоровенная дубовая дверь закрылась, оградив святого отца от остального мира, парень с шумом выдохнул. Но, стоило мне разогнуться, принимая свой нормальный рост, он, по-девчачьи сжав кулаки, накинулся на меня, рассмешив ещё сильнее.
– Ты с ума сошёл! Это же сам митрополит Владимир, ректор духовной семинарии! Нашёл, перед кем юродивого разыгрывать! – паренёк ещё много наговаривал разных страшилок, а я восхищался красивой согласованностью его эмоций, не меньше, чем колоритностью ректора. Розыгрыш удался, и настроение должно было быть у меня преотменное, но что-то, не до конца осознанное его подпортило. Меня взволновало сообщение Виктор. Я нуждался в том, чтобы все замерло хоть на мгновение.
