На заре шестидесятых… Под открытым небом…
На окраине города, уже заметно выросшего к тому времени из станции, появился необыкновенный кинозал: под открытым небом. Его задумали в просторном колодце двора между оранжевыми двухэтажками-близняшками, вблизи автобусной остановки. Место, скорее всего, подошло потому, что гладко обструганные скамейки в десяток рядов давно прижились в шатре из листвы тополей. Они были предназначены для проведения торжеств в августе в честь железнодорожников, и теперь оказалось, что вполне подходят для летних киносеансов.
Скамейки тянулись от края до середины двора, позволяя созвать публику из домов, отстроенных в ряд за нашим – бабушкиным – домом до самого поля. Впрочем, желающие и без приглашения сбежались в первый же вечер, как только узнали, что привезли фильм и экран для него укрепили на деревьях. Все были готовы даже на траве устроиться ради такого счастья. Почему бы и нет, когда тебя весь мир обнимает в эту пору: и шелестящее листьями лето, и звёздный купол над головой?!
Что смотрели тогда?
Конечно, «Карнавальную ночь», «Весну на Заречной улице», «Неподдающихся».
Но ещё – «Летят журавли», «Сорок первый», «Балладу о солдате», «Дом, в котором я живу», «Шумный день», «Чистое небо»… Эти картины заметно влияли на людей: как дождь – на природу в засуху. Они ощущались душой, кожей как новые в привычном отечественном кино. Их резко отличала неведомая прежде лирическая интонация. Любовь к дому, к родине, друг к другу – всё это разворачивалось светлыми, узнаваемыми гранями человека, ценного самого по себе, как оказалось, неисчерпаемо интересного – мыслящего и способного, пусть безотчётно, но одарённо, тонко, филигранно-тонко чувствовать. Эти картины делали нас всех счастливыми. И, конечно же, каждый в них находил своё, растворяясь в созвучных душе кадрах.
Из мировых запомнились «Фанфан-тюльпан», «Королева Шантеклера», «Отверженные» – с участием Жана Маре! Особенно любили комедийных героев: Чарли Чаплина, Мистера Питкина – и уж если смеялись, так на всю улицу.
Однако острее, оживлённее всего принимали индийские.
Почему? Да потому что время было «рассветным»: с потребностью в мифе, в сильном эмоциональном проживании историй, в которых сконцентрировано и страдание беззащитных и добрых, и ожидаемое публикой возмездие за коварство беспощадных и злых. Предельные эмоции, чувства – фонтаном, благородные порывы, вызывающие слёзы от избыточного сопереживания. Вкрадчивые, исподтишка наветы или яростные выпады против открытых, доверчивых людей убеждали зрителей, готовых верить всему, что разворачивается на экране, в несправедливости происходящего.
Он – бродяга: он не может быть порядочным человеком!
Душа отвечала протестом на такие выпады сильных мира сего или скорых на суд недалёких людей.
Загадочные события, определявшие судьбу, погружали в атмосферу сильных страстей. Роковые встречи и расставания! И обязательно – жгучая тайна, которая должна была открыться-распахнуться перед героями, шокируя или радуя. Самый мощный всплеск в волнах жизни этих персонажей – узнавание – ожидали с нарастающим трепетом. Девятый вал. И не важно было, чьей тайны: матери или отца, дочери или сына, брата или сестры. Важно, что тайна вела за собой, удерживая зрителя весь сеанс в сильнейшем напряжении. И все ждали, когда же она наконец откроется, и правда небесная, пусть экранная, на «индийский манер», всё-таки восторжествует.
Обласканные шелестом тополей во дворе, закрывавших нас от внешнего мира, одинаково принимали мы эту вспышку оглушающего знания. Мы плакали, плакали взахлёб вместе с рыдающими героями, всей душой разделяя их муки, отчаянно желая во власти пронзительных моментов наказания злодеям и непременно счастья их жертвам. Наконец наступала ясная, устраивавшая всех развязка: она отвечала зрительским ожиданиям – по закону жанра. Схема работала, простая до примитива, но… да здравствует эта схема! Она определяла природу мифа, что объединял всех, – знакомую всем событийную канву, сколь бы ни была усложнена на самом деле жизнь «как она есть». Вот почему в ней находили отдушину даже скептики среди зрителей.
Никто не стеснялся своих слёз. В этом потрясающем единении с экраном происходило невероятное сближение людей, отчего на другой день они смотрели друг на друга, словно вместе побывали в праведном мире, подарившем им ценой сильного переживания свободу от всего сковывающего, гнетущего, мешающего жить лучше. Поколение трагической эпохи, потерявшее счёт бедам, трогательно доверяло взрывной драматургии и счастливому концу.
Дети, рождённые после войны, оказались уже менее отзывчивыми на эту открытую рану любви.
А уж нынешнее поколение и вовсе с недоумением отреагировало бы на немыслимое сплетение невероятно зловещих событий и поток запредельных – с позиции здравого смысла – эмоций, идущих лавиной с экрана. Для них такое кино, с гипертрофированным делением на белое и чёрное, «клюква развесистая», и это ещё мягко сказано.
Однако и трезвый ироничный взгляд, и сочувствие «от всей души» можно было встретить и тогда, причём от возраста зрителя это не зависело. Как исключительный цинизм в оценке наивности или как сверхчувствительное отношение к чужим слезам в своей способности сострадать. Нельзя отрицать, что всегда найдутся те и другие, – вот только равнодушные, бесстрастно лузгающие семечки в острые моменты, неизменно оставались в бесспорном меньшинстве.
