Маяк на высохшей реке
1
Маяк одинокий, разбитый,
Беспламенный, старый, усталый.
Забвенья расплавленный битум
Втекает в незрячий хрусталик…
По капле, по капле, по капле
Съедает обзор глаукома…
Не раз чертыхнёшься, пока ты
Сумеешь во тьме незнакомой,
Знобимый безудержной дрожью
На смерть обречённого тела,
Тропинку найти в бездорожье…
По ней увести мне хотелось
Тебя, потерявшего пламя,
Тебя, потерявшего реку,
К обрыву последних желаний,
Где мы, пара лишних молекул,
Две клеточки прошлого века,
В родное столетие канем…
2
Бурьяном заросшие нивы,
И рек пересохшие русла,
И люди, ветрами гонимы
То влево, то вправо… всё мимо,
И мимо, и мимо… И пусть мы
Убоги… и молимся с грустью:
«Всевышний, ужели допустишь?..»
Но с гордостью чахлую пустошь
Зовём с придыханием – Русью!
* * *
Родина – это не там, где уютно,
Где не сквозит из щелей,
Где непонятно, конечно, поют, но
Радостней и веселей,
Чем на рассохшихся хлипких скамейках
Под перешёпот осин
Древние бабки в худых телогрейках
Стонут не в лад о Руси…
Родина здесь – за околицей пыльной,
За близоруким окном,
Да, здесь не пальмы – репей и ковыль, но
Помню всю жизнь об одном,
Как, оказавшись по собственной воле
В лучшей из чуждых сторон,
Видел во сне лишь ковыльное поле
И тучи русских ворон.
* * *
Где-то там, за черешневой радужкой глаз,
Вызревает диктат азиатских кровей,
Из булатных желёз вырывается глас,
Рассекающий надвое колос бровей.
Типографским клише пустоты – темнотой
Проштампованы орды воинственных лиц…
Бредит степью акын, пьёт полынный настой
В пику триумвирату верижных столиц.
За лесистым бугром, за облезлым плетнём,
За кровавой войной созревает страна –
Зуб за зуб,
глаз за глаз,
боль за боль день за днём –
Созревает страна, непонятна, странна.
На ажурных подвязках её фонарей –
Обгорелые коды заоблачных мечт…
Бередят синеву аппликаторы рей…
И над венчиком розог – полуночный меч…
Для неё для одной ловим жемчуг со дна,
Для неё мы сбиваем алмазы с небес…
Созревает страна, ни к чему не годна…
С ней зарёванный бог, с ней хохочущий бес.
* * *
Первый день Помпеи сладок –
Ни богов, ни батогов…
Но растут под гофрой складок
Семь вулканов, семь Голгоф.
Всюду пепел, хавай, people!
Пепел мыслей, пепел слов,
И в гранитном склепе пепел –
Человек-болиголов.
День последний судный горький,
Красно солнышко – с душком…
Руша пепельные горки,
Лишний бог бредёт пешком.
* * *
мы живём, на запястьях не чуя оков,
под собою земли,
над собою небес,
присягаем на верность стране дураков,
целину поднимаем до поля чудес.
мы тетешкаем пешек —
гуль-гули,
торк-торк,
обращаем в ферзи —
голосуй,
выбирай,
всё равно приведут все дороженьки в морг:
здесь и Рим,
здесь и Крым,
здесь и Сочи,
и Рай.
пусть натужно живём,
кто-то должен тужить,
кто-то должен тут жить,
хлеб тяжёлый жевать,
по ночам сотрясать вековую кровать.
. . . . . . . . . . . . . . . .
свет, включённый не нами, не нам и тушить.
* * *
Степь да степь кругом, люди путь торят,
головами над головни горят,
волосатый весь впереди циклоп,
косолапый зверь, толоконный лоб,
а во лбу очес – не звезда, шишак,
мал циклоп да крут, семимилен шаг,
Моисея ген во крови его,
бесноватый глаз, зоркость виева,
белым посохом тычет в путь и нам
брешет: «Цель видна, что на всех одна».
…Одинёшенька, и не жди другой,
знай руби в сердцах воздуся рукой,
твёрдо-каменна вежда у вождя,
что ни шаг вослед, тяжелей нужда,
нам с таким в степи 40 лет блукать,
сбитым несть числа шпилькам-каблукам,
нам с таким блукать 40 зим в степи,
головня гори, голова терпи…
* * *
Сын земной, отец небесный,
где-то между – дух святой,
трёх сердец полёт над бездной,
свинг причудливо витой.
Вран, карающий на троне,
рушит катеты родства,
но вельможий перст не тронет
треугольник божества,
Если души триедины,
если братства береста
крепче водянистой тины
типографского листа.
Ночь. Улица. Фонарь и всё такое…
Опять отпевает кого-то губная гармонь долгостроя
высотки.
В заброшенном остове крана скулит в унисон
полиспаст.
Из колких щетинок циклона осеннего соткан
Перкалевый саван.
Печален циклоп фонаря, оттого что не спас
Бессмысленным тусклым неоном короткое лето.
Расплавы гудрона вчерашних желаний
спекает сквозняк в антрацит.
За пыльной витриной аптеки
смывает уставших купальщиков Лета.
Булыжник вкатив на вершину Парнаса,
Сизиф, спотыкаясь, за новым трусит.
Наутро продрогшая рында Кремля позовёт
к литургии.
Второе столетие искры из рельс высекая,
проскачет в рекламной попоне трамвай.
Листвы обкурившись,
дождливый мандраж октября утечёт в дренажи.
Летаргия —
Уснули до лучших времён и дворы, и дрова, и трава…
* * *
в странной стране под названием родина
серого сумрака липкая грязь,
стаей молчальников рыбьего ордена
щучьим велением правит карась.
в городе с односторонним движением
столпотворение столпотворцов,
вахтовой горсткой отъявленных гениев
рушатся избы во имя дворцов.
чёрное солнце с эклиптики сброшено,
чёрное злато танцует страну.
зависти чёрной припадок непрошеный
певчей души обрывает струну.
в космосе многоязычия русского
новое солнце никак не взойдёт,
в поисках света тоннелями узкими
бродят народы спиною вперёд.
Пустоцвет
Пустоцвет, пустозвон, пустодум, пустодым,
Дважды пустокарман, пустощи…
В затхлом омуте комнаты солнцем седым,
