Заседание ректората
Ректор университета Акакий Мардариевич Иванов важно вошел в свою приемную. Это был пятидесятилетний «восточный мужчина с русскими замашками» (как сам он себя характеризовал); если так, то и от Востока и от России он взял все самое неординарное. Поговаривали, что раньше его звали Сруль Музафарович, и он, желая казаться русским, сменил имя и отчество. Паспортистка, видимо с усердием отнеслась к его просьбе подобрать новые имя и отчество, созвучные и содержательно близкие прежним, а фамилию вообще выбрала самую что ни на есть русскую. Правда ли это, никто в университете не знал, но слух такой ходил.
В приемной толпились несколько преподавателей, большинство из которых тут же подобострастно начали здороваться, в ответ удостоившись от ректора лишь пренебрежительного кивка. Но к единственной, кто приветствовал его даже не кивком, а каким-то морганием, что по всей видимости должно было означать высшую степень презрения, Иванов подошел сам. Это была доктор искусствоведения Елена Петровна, очень известная в регионе дама, которая свою любовь к искусству проявляла в том числе и тем, что каждый месяц красила волосы в другой цвет. Сегодня они были зелеными. «Зайдем ко мне», – заговорщицки шепнул ей ректор. Как только они оказались в его кабинете он тут же с какой-то мальчишеской радостью выпалил:
– Ленка, ты вот культурная такая, а я зато на прошлой неделе в Италию ездил, а ты нет!
– И что же ты делал в Италии? – презрительно спросила Елена Петровна.
– В Везувий отлил! – гордо заявил Иванов.
– Врешь: тебе слабо! – безапелляционно заявила доктор искусствоведения.
– Да как же вру: самая что ни на есть чистая правда!
– Не льсти себе! – пренебрежительно возразила ему профессор и направилась к выходу.
– Лен, может коньячку выпьешь? –примиряеюще спросил ректор.
– Не пью и другим не советую! – все так же важно заявила дама и вышла из кабинета.
Как только дверь за ней закрылась, Акакий Мардариевич весело засмеялся и выпил рюмку коньяка. В кабинет заглянула секретарша Марфа Васильевна – женщина пенсионного возраста и вполне простых манер, которая про то, что такое субординация знать никогда не знала, а если и знала, то всей своей жизнью выказывала полнейшее к ней пренебрежение.
– Опять пьешь с утра! – недовольно сказала она. – У тебя же через полчаса ректорат!
– Гадость какая! – скривился ректор как от зубной боли. – По этому случаю нужно непременно выпить!
И он, также не закусывая, выпил вторую рюмку.
– Марфушечка-душечка, а все-таки плохо нам без Бориса Николаевича? – товарищески спросил он секретаршу.
– Марфа Васильевна я! – недовольно ответила та.
– Уж прямо и Васильевна! Так скучаешь по Николаичу?
– Скучаю…
Борис Николаевич лет двадцать работал в университете проректором по административно-хозяйственной работе и был единственным, кто чувствовал себя на работе более вольготно, чем ректор. Его кабинет находился в подвале без окон, туалета там не было. Когда Борис Николаевич побольше принимал «на грудь», то ему лень было идти на первый этаж и, пользуясь тем, что подальше в коридоре лампы сплошь были перегоревшими, он справлял малую нужду прямо там, отчего запах в коридоре был таким, что лишний раз туда никто не ходил. Полгода назад проректор по инновациям Оксана Александровна Бубнова, которая забирала все большую власть в университете, добилась увольнения проректора по АХР, с которым у нее были постоянные стычки, чем вызвала скрытую ненависть ректора. Сделать с ней он ничего не мог, но сквозь зубы всегда шипел, вспоминая ее: «Не забудем, не простим!»
– А как Борис Николаевич тогда танцевал на смотре студенческой самодеятельности! –мечтательно сказала Марфа Васильевна.
Акакий Мардариевич тут же вспомнил эту трогательную картину, когда седой высокий полный мужик хорошо за шестьдесят посередине студенческого концерта внезапно залез на сцену, выхватил микрофон, спел «Мурку», а потом начал танцевать со студентками. Бубнова уже тогда предлагала его уволить, но Иванову удалось вывернуть так, что это был согласованный флэшмоб, за который проректора не только не уволили, но напротив выписали ему премию в размере десяти тысяч рублей, которые они благополучно пропили.
– Да, были люди в наше время… – с тоской ответил он, выпил еще рюмку и грустно сказал: – Зови этих прохвостов.
…На заседание ректората пришли Оксана Александровна Бубнова, проректор по учебной работе Виктория Васильевна Цыганова, проректор по научной работе Эдуард Леонидович Цирков. Новый проректор по АХР Иван Спиридонович Трофимов запаздывал, и ректор заявил, что «Иван Спиридонович это такой непонятный мужик, что его на заседание ректората вполне можно и не ждать», что было встречено крайне неодобрительным взглядом проректора по инновациям, чьим протеже был Трофимов, и довольными взглядами остальных проректоров, которые любили, когда ректор о ком-то издевательски отзывался (если, разумеется, их самих это не касалось).
Бубнова была дама такая, что о ней в двух словах и не расскажешь, а много о таких людях говорить как-то и не хочется. Цыгановой было хорошо за пятьдесят, она очень любила разные ФОСы, УМК и все то, что обычно ненавидят вузовские преподаватели, но при этом очень не любила реальный учебный процесс, а науку просто тихо ненавидела. Ее тайной мечтой было сделать из университета колледж, но здесь ее интересы наталкивались на интересы многих других лиц, намного более влиятельных чем она, поэтому она о своих планах предпочитала молчать. Ректору было «западло работать в каком-то чмошном колледже», Цирков вообще хотел сделать на базе университета какой-то международный научный центр и чуть ли не каждую неделю проводил интерактивные международные научные конференции (как говорили злые языки с Бурунди и Зимбабве, но чем они отличаются от Великобритании и США Цыганова не знала, поэтому только тихо копила злость). Опять же у Бубновой были свои планы на университет. Эдуард Леонидович был единственным молодым человеком в ректорате, чуть за тридцать, и так и генерировал разными идеями, призванными выставить Цыганову непроходимой тупицей, и в то же время вполне приемлемыми для ректора и Бубновой. Иванов про него говорил: «Этот далеко пойдет, если не остановят».
