Когда мы познакомились, ей шел шестьдесят седьмой год, а мне седьмой…и большая разница в возрасте, не помешала нам стать компаньонами и близкими друзьями. Она поймала меня за руку, когда я воровала ее еду со столика в кафе на 14й улице. Ее голос и то, как она гаркнула в лицо, цепляясь за рукав моей хилой куртки, сразу покорил:
– Ха! Старая каракатица тебя заметила! Ты, видимо, думала, что я умерла?!
В тот момент я поняла, что эта пожилая женщина, с милыми седыми буклями на макушке, с очками в пол лица и хитрой улыбкой, ничего плохого мне не сделает. Пока я умело обчищала ее столик, она притворялась спящей. Позже она отдала обратно мой кошелек из полоски коричневой ткани, с жалкими пенсами на дне. В тот роковой день мы остались при своих: счет был 1:1.
Она стала не только моей приемной бабушкой, но и великолепной наставницей в нелегком ремесле. Она спасла меня от жизни на улице, а я ее от одиночества. Судьба свела нас вместе как раз тогда, когда обе в этом нуждались. Я уже несколько дней бродяжничала по улицам, после того как сбежала из сиротского дома. О чем я думала, когда собирала скромные пожитки и будила детей на соседних кроватях?! Нет, не о том, пострадают ли бедные сиротки, когда я поднесу спичку к жалкому деревянному строению, мне важнее было скопление детворы, чтобы мой побег заметили не сразу. Старое гнилое здание полыхало так, что дым заметили в соседнем городе, на той стороне реки.
Если бы это описывал кто-то другой, то данные события выглядели бы так…
Пламя быстро пожирало трехэтажное здание. Огонь вился из широких окон и уже появился на крыше. Густо валил дым. Внизу, вокруг дома, бегали команды с пожарными, но их усилия были напрасны. Все быстрее и быстрее огонь распространялся по верхним этажам. На другой стороне улицы стояла маленькая группа детей: маленькие жители сиротского дома, догорающего на глазах. Дети стояли в ночных рубашках, кто босиком, кто в одном ботинке. Все заворожено смотрели на обжигающее пламя, иногда вытирая рукавом подтекающие сопли.
Когда пламя стало стихать под напором воды из протянутых шлангов, от группы детей отделилась перепачканная сажей девочка. Она старалась незаметно прошмыгнуть мимо пожарных, и взрослых, следящих за ходом дела. Не спеша, стремясь не вызвать подозрений, она пошла вверх по улице, держась ближе к домам. В отличие от остальных сирот, она была полностью одета, башмачки тихо стучали по каменной кладке. На голове шапочка из плотной ткани, а под одеждой она несла небольшой сверток. Она совершенно не знала куда идет, но продолжала размеренно шагать вперед. Было темно, и девочка подрагивала от холода, который так внезапно забрался под рубашку и замызганную юбку.
***
Единственное, за что я благодарна приюту: меня научили сноровке, дерзкому поведению и ловкости рук. Данные таланты я обратила себе на пользу: научилась обманывать воспитателей, красть скудную еду из столового цеха и с лотков магазинов. Я научилась быть незаметной. С моей внешностью это нетрудно. Единственное мое достоинство – это зеленые глаза и невысокий рост. Короткие ломкие волосы цвета мышиной шерсти я рассматриваю как недостаток, вкупе с ужасным характером, невоспитанностью и полным равнодушием к людям.
Меня зовут Мэри.
Не раз это имя гремело в стенах ветхого здания на обоих этажах. Его произносили с раздражением, злобой, ненавистью, отвращением, и я никогда не слышала в этих глотках заботы, тревоги, доброты или нежности.
С первых дней в приюте меня учили не улыбаться, особенно по утрам. Вместо «Доброе утро!», мне говорили «Сейчас твоя улыбка будет не на лице, а на заднице!». На тебя не обращали внимания только, если ты хмур, когда глаза заплаканы, а губы обиженно поджаты. Если ты невесел – значит все в порядке.
Воспитателей заботили только отличные оценки в табелях, а какой ценой они достались, никого не волновало. Здесь я бы хотела пустить слезу, чтобы показать вам в каком чудовищном мире я жила, но вряд ли мне это удастся. Да и зачем?
В нашем приюте был один мальчик, Эрнесто. Хилый, с белым лицом и слабыми руками. Он уже несколько дней кашлял так, что я видела легкие, выскакивающие изо рта. Накануне должны были состояться годовые экзамены. Эрнесто обещали отправить в больницу следующим утром, после того, как ответит на все вопросы, и в ведомостях зачтут оценки. От грудного кашля, которым он заходился, звенело в ушах, порой он не мог остановиться, и кашлял по пятнадцать минут подряд. Когда не было сил стоять, он опускался на колени и, свесив голову к полу, пытался унять хриплые кашляющие вдохи, но только еще больше задыхался и еще сильнее рвал легкие. Голова до самой шеи краснела, и непрерывно текли слезы, но он не мог остановиться. Не помогала ни теплая вода, ни морская соль, ни порошки.
Из класса его отпустили, когда он отдал влажную мятую ведомость с ответами. До больницы он не дошел. Я нашла его в подвале, где он умер, обнимая самодельную клетку с крысятами.
Все, что его радовало в жизни – это еда и дрессированные крысы, которых он отловил на чердаке и в кухне. Естественно, я выпустила всю дрессированную колонию в учительскую на первом этаже, не забыв и кабинет директора. Пусть грызуны порезвятся в шкафах с печеньем и на дорогих мягких диванах.
