Алексей Михайлович Грибоедов осторожно приоткрыл дверь. Из коридора в комнату хлынуло утробное урчание. Грибоедов торопливо захлопнул дверь и, отпрянув от нее, передернулся.
– Так о чем это я? – Грибоедов растерянно посмотрел на толстяка в черном: пиджак, рубашка, брюки, – который кляксой расплылся в кресле, сцепив на пузе пальцы, усыпанные кольцами и перстнями.
– Вы хотели мне о чем-то поведать, – торжественно-тягучим голосом произнес толстяк, пристально разглядывая Грибоедова.
Тот был небритый, помятый, с впалыми щеками и длинными, взъерошенными волосами. На нем были серые заношенные джинсы и майка темно- болотного цвета, растянутая до колен и напоминающая хламиду отшельника. Грибоедов все время кряхтел, словно ему не хватало воздуха, – что-то мешало дышать. Выглядел он крайне расстроенным, подавленным. И потому толстяк, несмотря на то, что его клонило в сон, постарался на лице изобразить сочувствие. Единственное, что смущало толстяка – это возраст Алексея Михайловича: он казался не очень молодым, но и пожилым назвать его можно было с большой натяжкой.
– Вот именно хотел рассказать, – Грибоедов, спрятав руки за спину, расхаживал по комнате. – По всему видно, что вы человек опытный, – заметил Грибоедов, глядя в пол, – и наверняка привыкли ко всяким… – Грибоедов наморщил лоб и остановился, задумавшись, – ко всяким нестандартным просьбам. И все же, Григорий Арнольдович, я прошу, даже настаиваю, чтобы вы меня выслушали. Иначе, вы меня не поймете, а еще чего хуже обидитесь.
– Понимаю, понимаю, – проникновенно прогудел толстяк, важно кивая головой и стараясь при этом не раззеваться. – Я никуда не тороплюсь. Так что не смущайтесь. Валяйте, – толстяк, надув щеки, заерзал, удобней устраиваясь в кресле.
– Сколько себя помню, я хотел написать роман. Но мне всегда что-то мешало. Как только я садился за стол и начинал обдумывать будущую книгу, случалось нечто неприятное и ошеломительное.
В детстве из застольного оцепенения меня выводила оплеуха.
– Ты опять за свое, мерзкий мальчишка! – шипела мама. – Хватит заниматься глупостями! – Видимо, мама была уверена, что я занимаюсь чем-то неприличным, глядя на портрет остроносого Гоголя, который усмехался над моим столом.
– Но я всего лишь хочу что-нибудь сочинить… придумать, – лепетал я, пытаясь увернуться от тяжелой маминой руки.
– Уроки сделал? – хмурила бровь она.
– Конечно!
– Тогда нечего больше придумывать. На улицу – марш!
В институте навязчивая мечта о романе усилилась. Но стоило мне подступиться к нему, как я получал очередную оглушительную затрещину. Когда я обдумывал любовный роман, где красавица влюбляется в неудачника, от меня внезапно ушла девушка. А когда я замыслил мистический роман о ведьме, которая забыла, что она ведьма, тяжело заболела мама.… В больничной палате было очень жарко, душно, неловко; солнце слепило, резало глаза лучами-скальпелями. Распластавшись на койке, мама хрипела, заклиная:
– Не витай в облаках, как твой отец. Он думал, что станет дипломатом, в крайнем случае, известным писателем. А посмотри, кем он стал: учитель русского языка! Тебе это надо?
– Конечно, нет! – щурясь от солнца, ответил я.
На последнем курсе меня опять переклинило. Искушал фантастический роман об овощах-мутантах, которые вживаются в людей, изнутри прорастают в них. Но и эта овощная антиутопия вышла мне боком. Вызвал декан и, хмуро поглядывая сквозь толстые дымчатые окуляры-хамелеоны, тряся бородой-лопатой и моей зачетной ведомостью, заикаясь, пригрозил отчислением.
– Вы-ы-ы пони… понимаете, что происходит? – пытал декан.
– Еще бы…
Я срочно забросил роман от греха подальше, испугавшись, что если буду упорствовать в своей ереси, потакать навязчивой мечте, судьба выкинет такой фортель, от которого мне уже не оправиться.
Обложным серым дождем шли годы. Ничего не меняя. Ни уму – ни сердцу. Время от времени писчий зуд обострялся. Тогда я робко подступал к роману, надеясь, что на этот раз мне повезет, все будет по-другому, и вскоре горько сожалел, что сорвался. «Хватит себя мучить. Больше ни строчки не напишу», – клялся я себе. Но проходили полгода, год, и я опять заглядывался на белый лист бумаги, опять чесалась правая рука и тянулась к ручке… Я продолжал испытывать судьбу, понимая, что ни к чему хорошему это не приведет. Впрочем, что может понимать человек, который путает причину и следствие, как персонаж моего неоконченного философского романа? (Накрапав странички две, я угодил в больницу с тяжелейшим отравлением). Насколько далеко я ушел от древнего человека, который, глядя на звезды, думал, что они вращаются вокруг Земли? Скорее всего, я что-то очень важное не догоняю. Иначе, зачем каждый раз наступаю на одни и те же грабли? Зачем бьюсь головой о бетонную стену?
И вот роман из обычной навязчивой идеи превратился в нечто недостижимое, инфернальное, о чем даже страшно подумать. Он превратился в Роман-призрак, который поджидал меня в ночном кошмаре, чтобы терзать черными буквами-насекомыми.
