Солнце продирается из-за горизонта
сквозь облака.
Весь мир окрашивается в красные тона от
разлившегося света.
Снег поблёскивает в степи.
Вдалеке маячат чёрные силуэты опор ЛЭП и
возвышаются строгие линии радиовышки.
«Я не помню, кем я был до войны… И наверное
никогда не вспомню.
Мир изменился. Я изменился. Ничто уже прежним
не будет, чёрт его всё побери.
Мне обещали, что когда я вернусь…
А потом обещали, что если я вернусь…
В общем, как ветерану боевых действий обещали
квартиру дать, какие-то там премиальные
выплатить… Много всего хорошего, в
общем, наобещали.
К тому же, ветеранство само по себе значит
немало – пусть не Великая Отечественная, но
всё равно – война…
Война… За что?.. За мирное небо над головами
сограждан? За то, чтоб земля стелилась
километрами пуха под их ногами?
Они сулили мне спокойную жизнь, квартиру
на отшибе, работу с хорошей зарплатой,
тихую, обеспеченную и беспечную старость,
а где я теперь?
В этом проклятом мотеле, с гниющими стенами
и матрацами, желающими впиться в мою жопу
своими пружинами, коли я сяду, или разорвать и
без того посечённую осколками спину, коли лягу!
Благо хоть на УАЗик этот долбаный денег хватило,
а то бомжевал бы сейчас как многие мои братья
по оружию! Хотя чем я сейчас занимаюсь, как ни
бомжую? Правильно, блин, путешествую! Тьфу!
Да и нужна ли мне эта спокойная жизнь, а?
Война… Война, мать её, меня изменила. Это утро
кажется настолько тихим не потому, что оно и
правда абсолютно безмолвное: грузовики и
легковушки то и дело ползут по шоссе, гремя
движками; это утро такое тихое лишь потому, что
его не разят звуки выстрелов, криков и взрывов,
как это бывало порой «там»…
Там, где мы повзрослели и постарели…
Холод. Многие боятся его, стараются избегать…
Я же напротив – боюсь жары, навевающей
воспоминания о тех событиях, через которые
пришлось пройти мне, и через которые из вас не
пройдёт, наверное, никто, кем бы вы ни были… Да
и не очень я хочу, чтобы через это кто-то проходил,
того не заслуживающий…
…неприятный какой запах стирального порошка.
Кто вывесил бельё?..
Тьфу, химия!»
Выдох.
Пар раскинулся под ноздрями мужичка лет
тридцати-тридцати пяти.
Из-за горизонта незаметно вздымалось солнце,
степь всё краснела и краснела…
Солнце показалось из-за облаков, в стёклах
окон и стеклянных глазах мужика отразился
ярко-красный, будто артериальная кровь, шар.
Этим же цветом вскоре залило всё вокруг.
Вдалеке виднеется собачий силуэт:
пёс стоит на пригорке и трясётся от холода, голода
и ненависти к своему хозяину, выгнавшему его так
рано и на такой мороз.
В свете солнца пёс казался красно-рыжим, но
постепенно приобрёл первозданный свой цвет:
пятнистая бурая шкурка заблестела от жира её
покрывавшего, когда пламенный шар восстал над
степью и стал желтеть.
Афганец достал из кармана часы: пол десятого.
Час простоял.
Разум его, наверное, очистился в этот час от всех
тревог, воспоминаний и мыслей: он был просто
парой глаз посреди степи.
Собака ковыляла всё ближе и ближе к
старому зданию…
Что тут было до мотеля?
Заскрипели половицы, потом дверь.
Справа высунулась бритая морда, за которой
последовало и тело, жадно завёрнутое в тулуп.
– Эй, крендель! – жестом показывает он, мол
«закурить не найдётся?» – А? А-а-а? – в один момент
он стал напоминать птенца, что просит у мамы
птицы червячка. Жаль этот момент не успели
запечатлеть – во смеху было бы!
На то он, зараза, и момент…
– Нечего. Да и курить я не курю – в детстве научили —
нельзя… – ответил простуженный, оттого звучащий
отрешённо и мягко, будто рассказчик в советских
мультиках, голос.
Интересно, они специально гоняли бедных
интелегентов по заснеженной Москве в одной
рубашке, чтобы мультики озвучивать?
– Молодец! – говорит мужик – Мне вот тож»
надо бросать, меня тоже учили, а я всё никак…
– повисла пауза —
Бох-ты-мой! – обратил он внимание на шрам,
что светился из-под щетины – Кто ж» тебя
так, спортсмен?
– Дух.
Повисла пауза.
На бритом лице возникла гримаса, мол:
«Ты чё, дурак?»
– А-а-а-а… Эти! – сказал завёрнутый в тулуп мужик.
– Не служил либо? – сказал Афганец и
двинул носом.
– Служил… Во флоте, в Питере. Как раз срок…
срочку домотал, когда война кончилась.
– Далеко же тебя занесло: из Питера – под Тамбов…
– Афганец обратил внимание на костяшки мужика:
на них видно чуть заметные буквы «с»,
«о» и «н»
на указательном, безымянном и на мизинце.
Их пытались вывести чем-то очень едким – это
выдали химические ожоги, почти оголившие
костяшки, а на среднем пальце так вообще
проступало что-то гнилостно-белое…
– Судьба-злодейка вон куда закинула! А ты откуда
будешь? – говорит мужик.
– Явно не из той же тюрьмы что и ты, служивый.
– сказал Афганец погрубевшим от злобы и
пренебрежительной ненависти голосом, и взглянул
исподлобья на мужика.
В глазах его читалось: «Ты – окурок под ногами,
а не человек.»
– Шо!? Как ты?.. Ещё и вылупился, как на говно!..
Ну я тебя щас по полу размажу, пёс!.. – полез он
на Афганца с кулаками.
Афганец остался невозмутим: как дуб, об кору
