Было утро, когда мы прилетели.
Видя, как я страдаю от холода, Скот взялся нести тяжелые баулы. Это не было актом великодушия c его стороны. Я знал: позже он вспомнит о своем благородстве и взвалит на мои плечи что-нибудь потяжелее дорожных баулов.
Поздняя осень полыхала на улицах Ашхабада, бодрящий утренний морозец пощипывал уши и нос. Согнувшись под тяжкой ношей, Скот шаркал армейскими ботинками по мерзлому асфальту, сметая сопревшую листву и сочиняя тезисы для своей будущей книги, которую он условно назвал «Размеры значения не имеют».
Я зябко втянул голову в меховой воротник куртки, стараясь дыханием согреть лицо и уши.
На улице Сапармурата Ниязова мы подошли к стоянке такси. Расторопный водила услужливо открыл перед нами дверцу старенькой «Волги» и сказал по-туркменски:
– Хуш гельдингиз!1
В салоне тачки было тепло. Я с наслаждением вытянул замерзшие ноги и расстегнул отсыревшую куртку.
Таксист, мужик с красной рожей и хитрыми глазками, смотрел на нас в зеркальце и приценивался, «кинуть» ли нас на трешку или включить счетчик и потерять на этом два рубля; маршрут был нам знаком и больше чем на рубль не тянул.
– Ну, – обернулся водила к Скоту, – куда едем, брат?
Скот в тепле заметно повеселел, и в нем проснулось чувство юмора.
– Шеф, – сказал он, – а есть тут у вас приличный бордель?
Таксист оценивающе оглядел Скота.
– Я француски не панимаю, – сказал он с легким восточным акцентом.
Скот пояснил ему значение слова «бордель».
– А, – сказал водитель, – так у нас вся страна бардель, тавариш.
– Хм, – со значением хмыкнул Скот, – ну, тогда жарь на проспект Туркменбаши. Трешку в зубы, если доставишь с ветерком.
Таксист ему понравился, Скот ценил людей с чувством юмора. Водилу он отнес к таким остроумцам, хотя большого остроумия в ответе таксиста я не нашел, равно как и в вопросах Скота. Однако оба они чувствовали удовлетворение от удавшейся «перестрелки» и с уважением взирали друг на друга.
Скот не был великим юмористом и шутил на уровне пациента, страдающего лобным синдромом2. Однако мое скептическое отношение к своим шуткам он расценивал как отсутствие понимания комического дара у отдельно взятой личности.
– Тот, кто смеется последним, – утверждал Скот, – возможно, не понял шутки…
Таксист доставил нас на площадь Сапармурата Ниязова и помог извлечь из багажника баулы, рассчитывая на то, что мой партнер раскошелится на чаевые, как и обещал в порыве театрального великодушия. Его расчеты оправдались: на Скота вдруг накатило вдохновение, и он широким жестом кинул водителю на чай целый рубль.
Не часто можно было видеть такой феномен природы, как бросание Скотом денег на чай, и я с интересом наблюдал за представлением, которое разыгрывал мой компаньон.
Таксист, привыкший к импровизациям загулявших командировочных, почтительно вытянулся, поблагодарил Скота и, лихо развернув тачку, растаял за поворотом. Я подхватил тяжелые баулы, и мы пошли к дому нашей бабули.
По дороге Скот прятал нос в теплый шерстяной шарф и глухо ворчал. Видимо, вдохновение оставило его, и он злился, что дал таксисту слишком много на чай; не мог же он дуться на мороз – не в правилах Скота было злиться на абстрактные вещи. Он шел легко и пружинисто, пиная модными ботинками желтые листья и сухие ветки под ногами.
Иней лежал на выцветшей, пожухлой траве по краям арыков и на лысеющих ветвях деревьев, которые, прикрываясь редкой, еще не успевшей опасть листвой, смотрелись сиротливо, будто их обидели и насильно раздели.
До бабкиного подъезда баулы нес я, а на третий этаж поднимать их решил Скот. Еще не взявшись за дорожную ношу, он бурно задышал, испуская из широких ноздрей густой пар, чтобы показать мне, как непросто ему нести груз и как много он вкладывает в копилку нашего партнерского союза.
А вот и бабкина обитель. Здесь мы жили в наши редкие наезды в Ашхабад.
Бабушка открыла нам двери. Она, похоже, была со сна – вся сиплая и злая. Седые космы нечесаны, на лице глубокие морщины много повидавшей в жизни женщины.
– Какого хера надоть? – деликатно спросила она Скота.
Бабуля нас не признала, смотрела недобро, и было видно, что ей очень хочется погавкать.
В этом доме кухня была общая, и женщины по утрам, выясняя отношения, поливали друг друга бранью в духе холодной войны между СССР и США. Для жильцов дома привычный незлобивый утренний лай был сродни первой программе туркменского радио, по которому беспрерывно крутили новости о великом и непревзойденном туркменбаши
