– Вон за тем перевалом и будет «Провальное озеро». – Сказал мой проводник, старый шорец из Кузедеево. – Часа три хода, – пояснил он, видя мой недоуменный взгляд.
А на самом деле, мне казалось, что тут рукой подать, но шли уже вторые сутки, точнее второй день моего путешествия по этим диким местам, по царству бывшего «Горшорлага», по моей родине.
В шестидесяти километрах от Таштагола есть железнодорожная станция, Калары, где за год до окончания Великой Отечественной войны я родился. «Каменные ладони», так переводиться с шорского, Ташта-гол. Здесь, все сущее, в чем бьется и томится человеческий дух, зажато в каменных ладонях.
Эти каменные ладони, бывало, сжимались в кулак и, как букашек, раздавливали все, что в них было. Они же спасали беглецов из большого, заживо гниющего мира.
Вода в этих краях, не течет, а скачет по каменным суставам, а в особо лютые зимы рвет панцирь льда и течет поверх его. С этой шалой водой, рожденной для свободного падения, я давно, очень давно спрыгнул, ушел с «каменных ладоней» своей «малой Родины», чтобы изведать всё, что уготовила мне «большая Родина». Долго, очень долго я носил образ и подобие Ташта-гола в своей памяти. Он манил и пугал меня своими тайнами. Тайна не есть загадка. Тайна – это то, что навечно, до скончания «этой земли и этого неба». «Тайна мира сего», мира не совершенного и прекрасного в своей незавершенности. Черновая работа Творца. Очерк его животворящей кисти, беглый росчерк, творящего миры, пера…
Не зря бытует легенда о «мировом свитке в котором на тысячелетия вперед, написаны сценарии всех человеческих драм и трагедий.
Насколько я помню, в этих краях, ни какого «Провального озера» не было. Не было в моей детской и юношеской памяти, но Степан – так звали шорца, уверял меня, что этому озеру ни одна тысяча лет.
– Как же так, – недоумевал я, – до пятнадцати лет прожил в Горной Шории и ни чего не слышал об этом озере? Мистика какая-то.
Но мистическое не то, что я не помнил ни чего об этом озере, на самом деле мистическое уже сам факт бытия – азм есть… Но до понимания этого еще нужно дожить, а пока…
Степана мне рекомендовал Таштагольский краевед Иван Ганушев, когда мы заспорили с ним насчет озера.
– Из Кузедеево ближе, чем отсюда, а тебе по «тулеевской трассе», да на такой машине, часа три и на месте будешь. Токтамышев бывал там и не раз. А озеро точно, есть, только не без чертовщинки то озеро, вот и не слышал ты о нем ни чего. Шорцы говорят, можно рядом стоять и не видеть.
– Ну, ты понес! – Не удержался я, – тоже мне, Кашпировский нашелся!
– Но ведь ты, кажется, за этим и приехал? – Поддел он меня за больное место. – Вот и проверь.
Степана Токтамышева нашел в тот же вечер, по приезду в Кузедеево, достаточно было спросить на автозаправке у первого встречного пацана.
– Дядя Степан, если не в тайге, то дома.
Пацан с завистью смотрел на мой джип «Чироки» и живо согласился показать дом, где живет Токтамышев.
Дом как дом, обычный в этих местах из смолистых сосновых бревен с торчащими клочками мха из плохо заделанных пазов, о трех комнатах с просторными сенями. В сенях пахло кислятиной, от выделанных шкур. В доме было непривычно пусто, Степан едва нашел стул, чтобы усадить меня.
– «Провальное озеро»? Знаю, – ответил он на мой вопрос и спросил:
– Зачем тебе нужно в такое гиблое место?
– Так уж и гиблое? – Переспросил его.
– Да уж…
Он не стал распространяться на эту тему, тем более что сумма, которую я готов был заплатить ему, произвела впечатление и на него, и на молча слушавшую жену. И вот мы в тайге.
Вечером я увидел озеро, огромную, темно-синюю чашу тяжелой воды. «Провальное» – очень точное слово, поскольку не было к воде подхода, все зеркало воды обрамлялось скальной породой. Степан вывел меня к самому низкому месту, но и тут вода стояла в низу, метрах в трех от моих ног и лениво накатывалась на камень. Стая чаек истошно загалдела, увидев нас, и я, очень удивился их появлению, в этих суровых, сибирских местах.
– Они прилетают весной, – пояснил Степан, – а старики говорят, что они, на зиму, уходят в воду и там зимуют.
Потом заговорщицким тоном продолжил:
– Еще говорят, что это не чайки, а люди, когда-то потопленные здесь. Будто была гора, да вся и провалилась. Потому и озеро так называют.
По непонятной мне причине, всю дорогу молчавший Степан, тут заговорил, да еще на такие «отвлеченные» темы.
– Но, Степан, ведь ты говорил, что озеру тысячи лет?
Возмутился я явной несообразностью в его рассказе.
– Может быть, и нет.
– Что нет? – Переспросил его я.
– Ни чего нет, – ответил Степан, – Озера нет, меня нет, и тебя нет. Потому ты и не помнишь озеро, а я помню.
– Вот те, на! Ты это серьезно, что ли?
– Ты спишь – сон видишь? Я сплю, сон вижу. Твой сон – твоя помять, мой сон – моя память. Все спят. И Бог спит.
Я расхохотался:
– Ну, ты даешь! Мосты, заводы, наука – всё сон?! Да ты, очнись, Степан!
– Большой Бог спит и видит сны – твоя наука и твои заводы – его сон, но и Большой Бог тоже снится еще большему Богу и он тоже его сон. Ты спишь и создаешь свой мир, и так каждый.
Я с удивлением поглядел на Степана:
– Вот ты какой, оказывается.
