Как тяжелы потуги совести,
Давлю я из себя раба
Не торопи, не требуй скорости
Здесь проба высшая нужна!
Тело лежало на старом развалившемся диване, не подавая никаких признаков жизни. Диван имел такой же жалкий вид, как и тот, кто на нем лежал. Спинка, отвалившись, держалась лишь в одном месте, старая обивка была продрана почти везде, а оставшиеся целые куски засалены до блеска от времени. В нескольких местах торчали пружины, вырвавшиеся на свободу из-под некогда плотного материала. Вся остальная поверхность дивана бугрилась такими же пружинами, мечтавшими выпрямиться во весь свой рост, как их более удачливые собратья.
Человек лежал ничком, чуть подогнув в колене правую ногу, вытянув руки вдоль туловища. Сквозь сгущающиеся сумерки можно было разглядеть не очень густые, но все же довольно плотные волосы неопределенного цвета, скорее всего седые, но очень грязные. Рваная серая рубаха облегала худое тело, черные штаны были также потрёпаны, как и весь его скудный гардероб. Одна нога была обута в ботинок, познавший на своем веку бесконечность дорог, но так и не узнавший за все это время починки. На второй ноге был надет носок с двумя большими дырами: на пятке и на большом пальце
Спустя некоторое время человек вздрогнул всем своим телом и застонал. Пришедший в себя, превозмогая боль, сковывающее каждое движение, с большим трудом сел. Непроглядная темнота помещения была для него делом привычным, на диване, как всегда, шелестела газета. Вот только воздух и само пространство вдруг показалось враждебным.
– Нина, – позвал он осторожно сухим, хриплым голосом. – Саша, Машенька.
В ответ – тишина, даже малейшего шороха не было слышно.
– Нет, нет, этого не может быть, – бормотал он. – Это все приснилось, я проснусь, проснусь, проснусь… Я непременно проснусь…, – твердил он, с каждым словом все меньше и меньше веря в них.
Затем он встал, желая проверить предчувствие, и сделал небольшой шаг вперед, опасаясь оступиться. Но его ничего не ограничивало, под ногами не было привычного бумажного препятствия. Он махнул рукой, исследуя пространство перед собой, сделав еще один неуверенный шажок. Впереди все также было свободно. Внезапные изменения пугали, сковывая от страха, отбивая всякое желание продолжить исследование. Пятясь назад, он уперся в диван и осторожно сел, снова привычно зашелестела газета. Стараясь осознать произошедшее и, по возможности, не привлекать к себе лишнего внимания, человек стал ощупывать голову, лицо, тело, ноги. Узловатые пальцы рук, давно потерявшие нужную чувствительность, все-таки узнавали ставшее уже привычным состарившееся лицо, одряхлевшее тело, воспоминания тоже были прежние, обжитые, по большей части страшные. Отчего тогда все вокруг кажется новым, неизведанным, пугающим? Воздух, сам воздух представляется другим: холодным, непривычно чистым, возможно, оттого и неприветливым.
– Нина, – снова позвал он в надежде на исполнение его самой заветной мечты. – Саша, Машенька.
Безмолвное пространство разбивало последние надежды на чудо, тут же сменившиеся на отчаянье. Теперь пространство совершенно точно стало враждебным. Нет, нет, все это не было сном. Он снова рухнул ничком на свой привычный островок безопасности. Ком в горле сдавливал дыхание, и слезы полились из выцветших глаз. Но глух был старый диван к страданиям неизвестного человека, да и все пространство невозмутимо молчало, будто не замечало происходящей трагедии. Еще какое-то время человек то замолкал, то начинал рыдать и причитать с еще большей силой и вот, наконец, совсем стих.
– А ну, поднапри! – Скомандовал мужчина, стараясь вжать в двери задней площадки автобуса повисших, словно грыжа, нескольких человек, уже не мечтавших стать пассажирами.
Ухватившись руками за сложенные гармошкой двери, он сделал три или четыре сильных, вдавливающих движения и, приложив неимоверные усилия, втолкнул в салон висевших, после чего быстро втиснулся сам. Двери вяло, со скрипом, промассировав спину, закрылись, сделав и без того тесное нутро автобуса совершенно невыносимым для поездки, спрессовав людей в одну большую биомассу. Но, несмотря на запредельную тесноту, жалоб и недовольства вслух особо никто не высказывал, лишь сопели в такт натружено – урчащему, словно на последнем издыхании, перегруженному мотору. Они были довольны уже тем, что едут, а не стоят на многолюдной остановке, с напряжением всматриваясь в номера подходящего общественного транспорта.
Еле дышащие светом информационные табло с неясными размытыми цифрами маршрутов, словно не пытались известить потенциальных пассажиров. Разглядеть нужный себе номер раньше остальных мог только очень зрячий. Высмотрев свой маршрут, он должен был точно рассчитать в каком именно месте остановится транспорт и заранее направиться в нужную точку, дабы быть первым у дверей. Менее глазастые и совсем слабовидящие вынуждены были бегать чуть ли не за каждым автобусом с одного конца остановки в другой, напряженно вглядываясь в номера маршрутов. Но порой даже зрячие попадали впросак, добежав заранее до места посадки и уже занеся ногу на подножку, они неожиданно для себя узнавали, что автобус номер семьдесят не идет по семидесятому маршруту, а направляется по двадцать пятому. Они уже готовы ехать и на двадцать пятом, чтобы, добравшись до депо, пересесть на другой. Но, словно издеваясь над планами биомассы, водитель сообщал, что и двадцать пятый маршрут идет не совсем по двадцать пятому, а лишь частично, и, не доехав до нужного места, он поворачивает, превращаясь в тридцать шестой. Это всё при том, что на табло и на фанерке, воткнутой в лобовое стекло автобуса, гордо красуется цифра семьдесят. Такая утренняя зарядка для глаз, ума и тела будила людей, взвинчивая до предела и без того расшатанную психику. Потому ехавшие были уже счастливы относительно тех, кто не смог пролезть в транспортные консервные банки.
