Добраться до угла Лексингтон-авеню и 63-й улицы было почти невозможно: завывающая вьюга намела сугробы и поглотила под снегом все машины, кроме самых больших. Автобусы отказались от борьбы где-то в районе 23-й улицы и сгрудились там, как замерзшие динозавры. Лишь какой-нибудь из них отваживался покинуть стадо и неуклюже поползти по проложенной снегоуборщиками дорожке в сторону центра, подбирая по пути отдельных смельчаков. Они выскакивали из подъездов, отчаянно махая руками и, поскальзываясь на снегу, спешили к дороге, перелезали через сугробы, наваленные на месте бордюров, и забирались в автобус. К этому времени лица у них были красные, на глазах выступали слезы, а что до Берни, так у него еще и борода покрывалась сосульками.
Поймать такси было просто нереально, и, прождав пятнадцать минут, Берни отказался от этой затеи и двинулся пешком на юг от 79-й улицы. Он частенько ходил на работу пешком: идти-то от двери до двери было всего восемнадцать кварталов, но сегодня, пока шел от Медисон до Парк-авеню, а потом, повернув на Лексингтон-авеню, понял, что ледяной ветер слишком силен, и, пройдя еще четыре квартала, сдался. Какой-то дружелюбный привратник пустил его в вестибюль подождать. Лишь несколько самых отважных душ ждали автобуса на улице – на то, чтобы доехать до конечной остановки в северной части Медисон-авеню и повернуть обратно, у него ушли часы, и вот теперь он полз по Лексингтон-авеню на юг, чтобы отвезти бедняг на работу. Другие поступили более разумно и еще утром, заметив первые признаки начинающейся пурги, решили вовсе не выходить из дому. Берни был уверен, что магазин окажется полупустым, но он не привык отсиживаться дома, даже в самую мерзкую погоду, потому что терпеть не мог бездельничать или смотреть дурацкие сериалы.
Нет, Берни не был трудоголиком, просто любил магазин, потому и работал по шесть дней в неделю, а зачастую и тогда, когда это было необязательно. Он буквально жил этим универмагом – всем, что происходило на восьми этажах «Уольфс». А этот год был особенно важным: они вводили в ассортимент семь новых линий одежды, в том числе четыре – от ведущих европейских дизайнеров, и это должно было изменить весь облик американской моды в сегменте готовой одежды.
Погруженный в эти мысли, Берни смотрел в окно на занесенные снегом улицы, но не видел ни снега, ни с трудом пробиравшихся к автобусу людей, ни даже во что они были одеты. Перед его мысленным взором проплывали весенние коллекции, которые он видел в ноябре в Париже, Риме и Милане. Эффектные женщины дефилировали по подиуму, словно эксклюзивные куклы ручной работы, демонстрируя эту одежду так, чтобы представить ее в наилучшем виде. Он вдруг понял, что рад, что поехал сегодня на работу. Ему хотелось еще разок взглянуть на манекенщиц, которых они выбрали для большого показа мод на следующей неделе. Берни не только сам отбирал и одобрял одежду, но и хотел убедиться, что и модели тоже выбраны правильно. Бернард Файн любил вникать во все, начиная от финансовых показателей и заканчивая закупками одежды, не обошел своим вниманием даже выбор манекенщиц и дизайн приглашений для самых ценных клиентов. Для него все это было частью единого целого, и каждая деталь была важна. В этом смысле его работа была бы такой же, трудись он в «Юнайтед стейтс стил» или «Кодак». Все они имели дело с каким-то товаром, точнее с рядом товаров, и Бернард был в ответе за впечатление, которое этот товар произведет.
Забавно, что если бы пятнадцать лет назад, когда Берни играл в футбольной команде Мичиганского университета, кто-нибудь сказал ему, что он будет беспокоиться по поводу нижнего белья манекенщиц и переживать, хорошо ли пройдет показ вечерних платьев, он бы как минимум рассмеялся в лицо этому человеку, а то и дал в зубы. По правде говоря, это и сейчас порой казалось ему забавным. Иногда, сидя у себя в огромном кабинете на восьмом этаже, он вспоминал те дни и улыбался своим мыслям. В университете, по крайней мере первые два года, он интересовался всем понемногу, а потом выбрал своей специализацией русскую литературу. Всю первую половину третьего курса его кумиром был Достоевский, вровень с ним стоял Толстой, от которого лишь немного отставала не столь прославленная личность – Шейла Борден. Он познакомился с ней на первом уровне изучения русского, а пошел он туда, потому что решил, что не сможет отдать должное русской классике, если читать ее в переводе. Поэтому Берни пошел на ускоренный курс русского в Берлице. Там он научился спрашивать дорогу до почты, узнавать, где находится туалет или как найти нужный поезд. Его акцент невероятно забавлял учителя, но изучение русского согрело его душу. А еще ее согрела Шейла Борден. Очень стройная и подтянутая, Шейла сидела на первом ряду, ее длинные волосы ниспадали до талии – очень романтично, как казалось Берни. Ее привела на курсы русского языка одержимость балетом. Как Шейла объяснила ему в их первом разговоре, она танцевала с пяти лет, а балет не поймешь, пока не поймешь русских. Она была эмоциональной и наивной, а ее тело являло собой поэму симметрии и грации, и на другой день, когда Берни увидел, как она танцует, оно просто околдовало его.
