Самая старая семейная фотография сделана была в середине девятнадцатого века. На ней изображен старый еврей в ермолке. Это Исаак Гинзбург. Кем был его отец, это уже растворилось. Никто не помнит. А вот про Исаака известно следующее: он был кантонист, отслужил двадцать пять лет в русской армии солдатом, дослужился до унтер-офицера. Участвовал во взятии Плевны армией Скобелева и получил солдатского Георгия. Этот крест лежал в бабушкином рукодельном ящике вместе с нитками и иголками. Известно также, что, отслужив немалый срок, он получил привилегии: мог жить вне черты оседлости. Жил в Смоленске. Женился. И родилось у него не двенадцать, как полагалось бы настоящему патриарху, а семнадцать детей. Впрочем, у патриарха Иакова тоже неизвестно сколько детей на самом деле было, девочкам отдельного учета не вели, рассказано только про Дину… Но Исаак, который Гинзбург, большую часть своих детей потерял младенцами. Один из выживших был наш прадед Хаим, официально – Ефим Исаакович. Рождения 1861 года. Когда он умер, мне было семь, ему за девяносто.
В большой комнате, в столовой, которой предстояло в последующие годы быть поделенной на мелкие отсеки для выживания размножившейся семьи, на кровати красного дерева, которая через десяток-другой лет сгинет-сгниет у меня на балконе, в окружении двух сыновей, невесток и домработницы лежал в забытьи прадед, пока моя мама (его внучка) не привела меня с улицы с ним попрощаться. Прямо в новой кошачьей шубе втащили меня в комнату, и прадед открыл глаза.
– Люсенька пришла, – объявила ему бабушка. Его плавающий взгляд нашел меня.
– Люсенька! Какая большая девочка, – сказал он. – Все будет хорошо.
И умер. Я получила его благословение, так надо понимать. Оно и понятно: мальчиков в этом поколении еще не было. Мои двоюродные братья – Юра, Гриша и Олег – родились уже после его смерти.
Рассказываю мою любимую семейную историю. Прадед был часовщиком. Кажется, не великого полета мастер. Он больше всего любил Тору читать, а не деньги заколачивать. Я и помню его с толстой, изумительно пахнувшей старой книгой на коленях. Сидел в кресле со своим раком желудка и с Торой… Никуда не торопился, не суетился, разве что в сапожную мастерскую сходит не торопясь, отнесет бабушкины туфли починить… (Ух, как тогда чинили-вычинивали… У мамы были нарядные туфли, которые ей к окончанию школы справили. Так она их заворачивала в газетку и носила с собой в театр, когда уже я школу заканчивала!) Так вот прадед – пусть земля ему будет пухом, как говорили наши предки, – написал завещание. Это была оборотная сторона бухгалтерского бланка. С одной стороны дебет-кредит, а с другой – благодарственные слова к детям. За то, что они устроили ему такую счастливую старость. И также извинялся, что ничего им не оставляет. Далее цитирую: «И даже более того. Те пятьсот рублей, которые лежат у меня на книжке, пошлите их в Ленинград, потому что там Ида с маленькой Женечкой очень нуждаются».
Никто никогда не видел эту Иду с дочкой Женечкой. Она была не то внучка, не то дочка покойной дедовой сестры-племянницы… И ей он с послевоенных лет отсылал свою пенсию. Потому что дома его кормили-поили и деньги ему были не нужны… Это только начало истории, а не конец. Деньги, конечно, отправили. А потом бабушка моя, в память покойного своего свекра, посылала деньги в эту семью до тех пор, пока девочка Женя не окончила учебы… В течение многих лет каждый месяц она ходила на почту, выстаивала очередь, чтобы отправить сто пятьдесят рублей. Понятия не имею, как это может соотноситься с жизнью тех лет. Это была сумма, равная крохотной пенсии нашего прадеда.
Прадед был лично мой – мои двоюродные братья его не знали. А вот бабушка Елена Марковна была общая. Ее я делила с моими двумя двоюродными братьями, которые появились через десять лет, один за другим, с неправдоподобной разницей в одиннадцать месяцев. Отцом их был мой любимый дядя Витя: это он, шестнадцатилетний, дал мне имя Людмила, в честь деревенской девицы, за которой ухаживал в ту пору. Конечно, не без успеха. Он был красив. Я помню его совсем молодым, студентом последнего курса Горной академии, в черной форменной шинели и при белом шелковом кашне. Времен мюзик-холла на улице Горького… А как он играл! Сядет за пианино – играет нечто джазовое. Возьмет в руки аккордеон – «Раскинулось море широко…». И белозуб, и улыбчив, и остроумен. После института заслали его в Тульскую область, на шахту. И там он женился на самой красивой девушке поселка. Татьяна была чудо как хороша, первая девка на деревне! И родила ему сначала сына Юрочку – я имечко выбрала! Годом позже – брата Гришу. Старший был крепыш, второй назывался «Пух-перо» за угрожающую жизни худобу…
Меня, десятилетнюю, пробил материнский инстинкт. Потом, когда родились мои сыновья, подобной страсти я уже не испытывала. И к внуку тоже нет того страстного обожания, которое вызывали во мне эти мои двоюродные. Такая промашка природы. Я от них не отходила. Смотрела, как спят. Кидалась сажать на горшок, вытирать нос, гулять, качать, читать…
Семья наша была приличная, почти совсем интеллигентная: дедушка чуть не закончил Московский университет по юриспруденции, однако совершил промах, не пошел с последнего курса переучиваться «под советскую власть», считая, что это недоразумение не может долго длиться. Промахнулся – как раз на его жизнь хватило. Бабушка тоже чуть не получила высшего образования, хотя поступила на Высшие женские курсы и совсем уж собралась стать преподавателем… И ей тоже жизнь помешала, но не революция, а рождение моей мамы в 1918 году. Бабушка была очень талантливым человеком, гимназию окончила с золотой медалью, знала и даже не совсем забыла немецкий и французский.
