Жаркое крымское солнце стояло высоко, почти в зените. Это значило, что еще много мучительно долгих часов никто и ничто не избавит Ивана Пуховецкого от работы, которую он не мог, не хотел, и не собирался делать. Он еще раз бросил взгляд на неказистое строение, которое судьба избрала очередным орудием его пыток, с отвращением отвернулся, и взгляд его упал на красивую стену, увитую лозами винограда. Прекрасная кладка стены говорила о том, что сложена она не нынешними крымскими мастерами, вершина умений которых, как казалось Ивану, заключалась в обмазывании соломы полузастывшим навозом. Нет, это было почти произведение искусства. Камни всех размеров и форм были сложены так удачно, что, казалось, могли держаться и сами по себе, без скрепляющей их прослойки. Но еще удивительнее было то, что именно такие, и именно таким образом сложенные камни наилучшим образом оттеняли красоту обвивавшей их лозы, сочных кистей винограда и ползущей по стене ящерицы. "Умели греки…" – лениво подумал Иван – "Да и рабы, видать, у них были – мне не чета". Подумав, что в прежние благословенные времена и свободный мастер мог сложить эту стену, Пуховецкий еще раз грустно вздохнул. Стена отделяла его от свободы. Она же отделяла его работы на галерах, от перекопского рва, и от верной смерти. Нет, покидать своего хозяина, Иван совершенно не хотел. Хозяин его был представитель очень древнего, очень гордого и столь же малочисленного крымского народа – карагот по имени Ильяш. Он хорошо обращался с Иваном: ни разу еще здесь по его спине не прошлась плетка, ни разу голод и жажда не терзали его внутренности. За все хорошее нужно платить, это Пуховецкий понимал, но… Он попросту не мог в этот жаркий полдень встать из под тенистого оливкового дерева, и начать разбирать видневшийся в глубине двора полуразвалившийся, грязный и безмерно пыльный сарай. Вместо этого Иван, пожалуй, предпочел бы умереть, только бы как-нибудь благородно: смерть под плетьми его не привлекала, а на колу – и того меньше. Самым же обидным было то, что время утекало бессмысленно, совершенно бесполезно. Садясь под оливу, Пуховецкий собирался еще раз хорошенько все продумать. В общих чертах замысел был ясен, и даже прост, но как именно его осуществить – над этим еще надо было работать и работать. Однако работа, не только телесная, но и умственная, не давалась в этот час Пуховецкому. Мысли крутились вокруг одних и тех же слов и действий, которые даже самому Ивану, их изобретателю, не казались особенно убедительными. В распаленном солнцем мозгу бесконечно повторялись одни и те же давно придуманные фразы, а главное, что никакого полета и подъема, необходимых для осуществления дерзкого замысла, Иван в себе не чувствовал. Кончилось все тем, что Пуховецкий заснул, и пробуждение его было не из приятных. Ему снилось, как будто мамка поручила ему пропалывать огород, а потом, недовольная его работой, принялась больно таскать маленького Ивана за уши. Незаметно, как и всегда это бывает во сне, мамка превратилась в невысокого коренастого мужичка с крючковатым носом и близко посаженными карими глазами. Терпеть экзекуцию от такой личности даже во сне было неприятно, и Иван проснулся. Над ним стоял с самым недовольным видом его законный хозяин, Ильяш, и все сильнее и сильнее, все с большим раздражением, тыкал его в шею своим посохом. Взглянув на морщинистую и добродушную физиономию Ильяша, в данную минуту искаженную праведным гневом, Иван решил, что ждать больше нечего. Завтра, послезавтра, через полгода – никогда не будет вовремя, если, в конце концов, не решиться выполнить задуманное.
Иван поднялся во весь свой весьма высокий рост, приосанился, и величественно, но снисходительно посмотрел на карагота. Тот от неожиданности выронил посох и с изумленным видом уставился на Пуховецкого – начало делу, таким образом, было положено удачно.
– Уже столько месяцев живу я у тебя, Ильяш – начал Иван – Ты видел мое смирение, мою работу. Но знаешь ли ты, что не в сарае я был рожден, что рожден я был – править! – Иван бросил на Ильяша выразительный и гневный взгляд. Он немного прошелся по двору и вновь обратился к караготу – Злая судьба и враги сделали так, что я сижу в твоей грязной яме, Ильяш, а не на золотом троне московском!
Карагот не держал Ивана в яме, тем более грязной, напротив – Пуховецкий обитал в довольно уютном деревянном сарайчике, однако высокий слог требовал и сильных выражений. Иван покосился на Ильяша, и увидел, что выражение лица того меняется с удивленного на откровенно ехидное. Необходимо было применить средства еще более сильные и убедительные.
– Ильяш! Я – царевич московский. Да, да! Поверь мне. До сих пор не время было об этом говорить, но теперь я признаюсь тебе, и надеюсь на спасение. Я претерпел, но ведь и ты терпишь, Ильяш.
– Вот сейчас претерпишь ты у меня, царское величество! – злобно прошипел карагот и кинулся с посохом на Ивана. Он неплохо говорил по-русски, точнее, на странной смеси малороссийского и великоросского наречий, как и на нескольких других бытовавших в Крыму языках.
