Вот я! Направо пойду
или налево,
ночью в саду
всё на виду.
Где моя Ева?
Тихо лежат в тихой траве
головы яблок…
Может, левей? Может, правей?
Яблока зяблик
спрыгнет в ладонь —
ну-ка согрей!
Что за напевы?
Песню другую учи скорей:
«Где моя Ева?»
Тучи гремят, тучам смешно:
землю замесят;
неба пузырь – темной мошной,
щелкает месяц.
Тело горит, мысли горят,
жарит до дрожи.
Вот я – опять! Вот я – подряд!
Что же ты, Боже!
Речка, как змей, вспыхнет в ночи:
слепну от гнева.
Лучше вообще —
Вот я! —
молчи,
где моя Ева.
Возвращаюсь в наш сад
ниоткуда, не важно откуда,
где смородинкой души висят
в ожидании чуда.
Пахнет мокрою тряпкой в сенях:
август влажен и домик наш влажен.
Народившихся бесенят
хор – покамест – неслажен.
Скинет яблоня плод,
розовеющий нежно,
как девичий живот.
Вот он, знак, он, конечно!
Подберу, приминая траву
у щербатой калитки:
мы же здесь, мы вчера, наяву…
Ева! Даже улитки
в этой влажной зеленой тени,
как на грех, все по парам…
Если хочешь, слова измени,
если хочешь, пейзаж измени,
если хочешь, меня измени
за себя.
Нежным даром
ляжет яблоко-паданец в пясть,
но ожжет лабиринт червоточин.
Нет, не ты нашалила – упасть,
пляшет змей,
в безупречности точен.
Дорогу меняют, дорогу.
Отвалов вздымают гряду.
Но как же теперь я —
не к Богу —
ну как я домой попаду?
Из леса, где звонкие ели,
с лугов, где гудение пчел,
домой возвращаться умели —
что нынче тропы не нашел?
Была она еле заметна,
отчаянно просто тесна,
змеиной повадкой кометы
ее пролагала весна.
Дорожкой пошире – грунтовой —
решили ее заменить.
Сюжет подверстали готовый,
продернули вывода нить:
чем шире – двоим одиноче,
друзья наползут по пути…
Тропинки волшебные ночью
всегда мы умели найти,
ужели в попутчиках дело,
не то – в ширине колеи?
Тебе, может быть, надоело
в саду наши ночи слоить?
Дорогу меняют широ́ко,
и взгляд убегает, как тварь.
Куда же мне, Ева?
Дорога —
не Библия. Только букварь.
Ты строил ее, дорогу,
чтоб было мне проще уйти.
Не надо, ей-богу, к Богу —
да с Богом ли на пути?
Ты сам…
Ладно, я сама-то…
Мы оба: Цезарь и Брут.
Не взяли уже в солдаты,
в певцы еще не берут,
наскучил тебе наш садик,
кипливые будней щи,
и даже наивный цадик —
Не там, – объяснит, – ищи.
А змей…
Был ли змей, мой милый?
Не вынести пустоты.
Я, женщина, изменила.
Несчастен. Свободен ты.
Сад невелик, деревья низкорослы,
хоть август царственен, тут неважны масштабы;
масштаб – лишь слово, сказанное, чтобы
миф адаптировать для взрослых.
Сад невелик и яблоками полон.
От кислой ревности неделю болен,
пинает, давит яблоки Адам
по всем окрестным не своим садам:
«Куда или за кем она сбежала?»
Чуть не сочувствую, а все-таки забавно:
эк, прихватило!
Яростнее фавна
по следу мчит, пожалуй.
Сад невелик, к чему искать удава?
Налево – нет, не жди удачи справа.
На что ступаешь? Под ноги смотри:
вот яблоко лежит. А я – внутри.
Сомнения, Адам, страшней соблазна
для Евы пылкой и нетерпеливой:
нашептывал, и слушала пугливо,
уныло-вечный, прихотливо-разный.
Сад невелик, масштабы мира сжаты,
и то: века веков с той самой даты.
Идешь по следу – стало быть, второй.
Посмотрим, как ты справишься, герой!
Кто диктует нам изнутри
это слово – одно и два?
И умри потом – не сотри,
садовая голова.
И умрешь потом, не сотрешь,
и обиду сожнешь, как рожь,
хоть лови меня – не лови
до крови.
До крови стопчи башмаки,
до десны изгрызи свой хлеб,
лгут желания-гайдуки,
но вертеп – все равно что хлев.
И она, та звезда, взойдет,
ей без нас не родиться бы.
Значит, правда есть звездочет
на звезду судьбы.
Наши внуки, Ева,
рассеялись, как трава.
Я почти простил тебе древо,
забыл – была ли ты неправа.
Или это не я простил,
и не я забыл,
и на прошлую жизнь, бескрыл,
как меньшой говорит, забил.
Обернешься, Ева, цветы
над травой цветут;
вспоминаешь, Ева, где ты,
где тебя не ждут.
И ударит вдруг,
словно яблоком, Архимед,
что любовь, мой друг,
уже не главное, нет.
Вытесняет память за слоем слой,
суеверия просятся на постой.
Возражаешь? С яблоком был Ньютон?
Никогда не умела ты выбрать тон!
Не об этом, Ева,
хотел сказать…
А лукавый слева
хохочет: «За память – пять!»
Мы заучим внуков по именам,
но во сне молодые жены приходят к нам…
Я любил,
я от ревности мертв лежал,
только годы – ил,
затянул, обжал;
как мне жаль, любимая многажды, —
ил и тлен…
Что ты медлишь, возчик, трогай же
в новый плен!
«Конечно, гитара простая…»
Конечно, гитара простая
уступит эоловой арфе.
Но, о Марии мечтая,
женятся все же на Марфе.
Марии супружество тесно
в безветренном гомоне комнат,
супругу же – мясо и тесто,
но арфу нет-нет да вспомнит.
Гитара поет, как умеет,
за ужином и за обедом,
и Марфа ступает прямее
к своим невесомым победам,
ей ревность наводит морщины,
но некогда плакать супруге…
Ждут песни порою мужчины,
Где звуки, что ветер, упруги.
Сочувствуют Марфе все чаще,
но тихую песню слагая,
