Я маленькая девочка в белом красивом платье. Я бы, наверное, удивилась, если бы платье оказалось не белым, и мне бы в качестве доказательства мама, показала какое-нибудь другое платье. Или на крайний случай, показала бы фотографию со мной в другом платье. Но когда я была маленькая, меня никто не фотографировал. И я не знаю, насколько честны мои воспоминания, насколько они правдоподобны. Может, я просто очень хотела белое платье, и теперь мои воспоминания заменили какое-нибудь серо-голубое под цвет моих глаз.
Конфабуляция – ложное воспоминание. Мне теперь кажется, что все мои воспоминания ложные. Что я их строю для того, чтобы собрать себя по крупицам, придумать себя заново, сформировать хотя бы что-то, что бы мне доказывало, что я есмь.
Меня всегда мучило это воспоминание себя в белом платье. Было/ не было? Я помню только один-единственный эпизод с ним. Я кружусь от счастья и смотрю на белоснежную юбку, которая поднимается как солнце и закрывает собой асфальт.
Его не могло не быть. Я была слишком счастливой, чтобы его не было. Но однажды мама сказала, что никогда не покупала белых нарядов, это было слишком расточительно. «Не настираешься на тебя». Поэтому я не решалась у нее спросить напрямую, было ли у меня белое платье. Может, оно было – но не мое, а мне дала его поносить какая-нибудь подружка, а может, мне его купила не мама, а какая-нибудь крестная, которая была у нас проездом.
Сначала я об этом боялась спросить, чтобы узнать другую правду, а потом стала ловить себя на мысли, что и знать не хочу. Было – не было, это же не важно. Важно, когда я вспоминаю, как я кружусь в этом белом платье, во мне сегодняшней разливается, как теплое молоко с медом, что-то такое вкусное и обволакивающее, что я ни за что не откажусь от этих воспоминаний.
Если быть честной, мамы уже давно нет. А папы никогда не было. А детей, которых мама рожала, она оставляла в роддоме. Всех, кроме меня. Почему я? Она никогда отвечала на этот вопрос. Даже не могла толком назвать, сколько детей у нее было. 4-5? «Это с тобой или без тебя?» «Мам, давай поедем туда и всех заберем». Зачем она мне рассказывала про других детей, если мы не могли их забрать? Зачем она холила и лелеяла тоску во мне по этим детям? Почему она сначала заставила поверить в то, что я исключительная, так как она выбрала из всех меня, а потом обвинить в этом же и повесить непомерный крест за тех, кого она когда-то оставила.
Когда мне было лет 12, я ехала с мамой в плацкартном вагоне. Было странно, что вагон был почти пустой. Мама спала на нижней полке, я лежала с закрытыми глазами на верхней. К нам подошел какой-то мужик, вроде это был проводник. Он встал рядом, протянул свою руку под мое одеяло и стал гладить ногу. Я не знала, что делать. Как нужно было вести себя в такой ситуации? Закричать? Но кто мне поверит, он же взрослый. Может, открыть глаза? а что дальше? а что если будет продолжать, глядя мне в глаза? Тут проснулась мама и ушла куда-то с этим мужиком. А я лежала на спине, глядела в одну точку и думала, что мама меня снова спасла.
Мы были с подругой в каком-то заброшенном доме. Кажется, что мы туда пошли, потому что подруга сказала, что там будет любовь и все такое. Но подробности она не рассказывала, просто сказала: «тебе понравится». Она была старше меня лет на пять. Она знала больше и понимала эту жизнь лучше. Но она ошиблась. Там, в заброшенном доме, при дневном свете, в толпе каких-то разновозрастных ребят любви не было. Было все без любви. Жутко, больно и непростительно гадко. Но я их простила. Каждого. Простила много лет позже, когда потеряла сына. Потому что нет боли больнее, чем потерять ребенка. И я бы еще пошла в тот заброшенный дом. Если бы это спасло сына. Но его нет. А все остальное не так и важно.
Белое платье.
Я долго не могла понять, почему, когда я хочу что-то вспомнить из детства, я проваливаюсь в чернушные воспоминания. Я ищу крупицы радости, но на меня наваливается какая-то непробудная чернота. Но ведь это же неправда. Неужели я не смеялась, не радовалась подаркам, не смотрела мультфильмы, не пила какао, не рисовала мелом, не танцевала под дождем? Ведь это же неправда, чтобы все было таким черным. Мне просто выгодно так думать, возможно, мне просто хочется поплакать, а мозг находит из своих коробочек то место, где это можно сделать. Плакать это хорошо, я не то чтобы не люблю, но редко плачу, как-то все недосуг. Сложно понять, где плакать надо. Вот когда тут больно – можно плакать? А если нет раны на теле, но горло как будто сейчас разорвется – плакать?
Кажется, что я была не плачущим ребенком, просто потому что не умела плакать. Но мой бесплатный волонтерский психотерапевт сказала, что нет. Что все умеют плакать. И предложила поискать свои слезы. Но слезы – это же не яйцеклетки, чтобы они копились и их запас где-то хранился. Я искала и не нашла. Я их не нашла ни когда маму хоронила, ни когда сына потеряла.
Хотя нет, неправда. Помню, стою у окна. В больнице. Как раз, когда про сына узнала. Смотрю, за окном тучи, листва падает, их ветер порывами сметает охапками с деревьев и вальсы танцует. А я смотрю и думаю: а вот бы умереть тоже осенью. Красиво, ты умираешь, а ветер вальс танцует. И вроде праздник. И в этот момент ко мне подошел доктор. Он взял мои руки, положил себе на плечи и так сильно-сильно обнял. Так сильно, что мне показалось, что из меня осколки костей повылазят, так сильно, что казалось, что я в доктора врастаю, так сильно, что не слезы из глаз, а вода струями брызнула. И я не до конца сейчас понимаю, что это было. Но это было похоже на то, как гной выходит из раны, из фурункула, который вскрыли, чтобы тело не заразилось.
