Квартира затихает и наполняется шорохами и рассеянным желтоватым светом. По углам клубится сумрак, перекатываясь вместе с валиками пыли. Мне нравится это время, когда толпа уже схлынула, оставив после себя мелкий мусор и запахи вина, табака, чьих-то духов. В комнатах поселяется совершенно особенная тишина. Уютная. Потому что в ней обитают те, кто проживают свои вечера рядом с тобой, не пытаясь в них влезть.
Я крадусь по коридору, выбирая голыми ногами те доски паркета, что потише. Я пытаюсь слиться с красноватым сумраком. Где-то открыто окно и сквозняк покачивает кисти на винном бра. Их тут два – винное, цвета бордо, и невинное, темно-коричневое, лампочка в котором почти всегда не работает. По-моему, Клэр слегка выкручивает ее, стоит кому-то, чаще всего Мишель, наладить везде свет. Клэр не меньше меня любит сумрак.
У Мишель сегодня шумно. По вечерним меркам. Я замираю под дверью на несколько мгновений. За разноцветным мозаичным стеклом колышутся тени, негромко урчит проигрыватель. Кажется, там кто-то танцует. Может, Мишель делает это одна. Может у нее остался кто-то. Я принюхиваюсь. Из-под двери пахнет табаком и чем-то сладким. Неожиданно музыку заглушает громкий смех, и я отшатываюсь от двери.
За дверью Клэр тихо, но я все равно прислушиваюсь. Она плохо спит в последнее время. Когда не может спать по нескольку ночей подряд, Клэр меняется. Что-то выбирается из нее на поверхность, кто-то резкий, колючий, немного странный. Этот кто-то может сделать с ней что-то. Не опасное, но не приятное. Не закрыть окна в середине февраля. Изорвать картины. Обрить ее длинные черные волосы. Теперь на ее голове пробивается мягкий пушок, а сама Клэр похожа на жертву чахотки – бледная, с отчетливыми темными кругами под глазами и острым, асимметричным лицом. Пока у нее были ее восхитительные кудри, это было не так заметно. Может, для художника такой вид – то, что нужно. К тому же на самом деле с Клэр все в порядке. Здоровье у нее отменное. Только иногда она не может спать.
Из-под двери пробивается слабый свет, и я осторожно приоткрываю створку. Когда Клэр никого не хочет, она запирает дверь. Если же нет, значит, она не против пришельцев.
Клэр и правда не спит. Ее голая худая спина белеет у провала окна. Клэр что-то пишет резкими отрывистыми мазками, придерживая другой рукой мольберт. Я достаю из кармана сигареты, закуриваю. Зажигалка щелкает очень громко, я сама чуть не вздрагиваю. Клэр лишь слегка оборачивается на звук и продолжает свое занятие.
Я подхожу ближе, заглядывая к ней через плечо.
Холст покрыт толстым слоем краски. Серой, бурой, болезненно-синеватой. Контуров словно нет, но у меня все равно ощущение, словно картина смотрит в меня. Я передергиваю плечами и затягиваюсь
– Отвратительно. Что это?
Клэр протягивает руку, и я подаю ей свою сигарету.
– Бессонница.
Голос у нее хриплый, она долго молчала. Окно приоткрыто и на худых плечах – мелкие пупырышки. Интересно, она сама замечает, что мерзнет?
Я поднимаю с матраса халат и набрасываю на Клэр.
– Похоже.
Она кивает мольберту.
– Хочешь, выпьем вина? Или я сварю нам какао?
Она качает головой.
– Ложись спать. Кажется, меня сейчас наконец вырубит.
Клэр поднимается с круглого стула – вот куда делся табурет от фортепиано, а Стефан искал его весь вечер – и закрывает окно.
– Тогда до завтра. Спокойной ночи.
Мне хочется погладить ее по лысой макушке, но я почему-то медлю и Клэр оказывается слишком далеко, чтобы тянуться.
Я ухожу к себе. Сумрак становится гуще и тише. Прикрывая дверь в свою комнату, я почему-то чувствую себя опустошенной. Когда закрываю глаза, то снова вижу перемазанный красками холст.
Я просыпаюсь ночью от того, что Клэр забирается ко мне под одеяло. Она холодная и пахнет сигаретами и потом.
– Не спится? – шепчу я.
– Прости, не хотела разбудить.
Голос у нее глухой и шершавый, с хлюпающими нотками. Скорее всего, последние полчаса она плакала. Иногда, на вторую или третью бессонную ночь она плачет от бессилия, как ребенок.
Я пытаюсь развернуться к ней, но Клэр обнимает меня со спины.
– Лежи так. Только молчи, ради всех богов.
Словно это я притащилась к ней в комнату.
Я поглаживаю ее по худой руке.
– Хочешь, я куплю тебе мягкую игрушку?
– Силиконовую, – фыркает она мне в затылок. – А я тебе – пижаму, чтобы ты перестала спать с голой задницей.
Я зажмуриваюсь, но сон постепенно утекает из-под век.
Некоторое время я слушаю, как Клэр дышит, глубоко и медленно, пока не начинает тихо всхлипывать.
Я снова поглаживаю ее по руке.
– Хочешь какао? Есть ром.
– Давай.
Когда я возвращаюсь в комнату с двумя кружками, Клэр уже не плачет. Она сидит на кровати, закутавшись в одеяло, и глаза ее влажно блестят в свете ночника. От сигареты к потолку поднимается синеватый дым. Она выглядит как призрак, принесший мне с того света дурные вести.
Какао мы пьем молча.
– Может, никакого смысла никогда не было? – спрашивает Клэр, глядя в окно. Занавески так и висят в прачечной, и рама выглядит провалом в стене, за которым – холодный подводный мир с зыбкими зеленоватыми отсветами от проплывающих мимо субмарин.
