Казимир
Последний раз я был в Театре с мамой, и она плакала весь вечер.
Сейчас я немного лучше понимаю её чувства, хотя тогда не обратил на них внимания. Мне было всего семь, священный возраст впечатлительной наивности: я восхищался каждой деталью интерьера, моя голова кружилась от высоты потолка, пальцы вплетались в металлические побеги виноградных лоз, обвивающих колонны. Я был покорён изяществом и отрешённостью мраморных ангелов. Меня завораживали блики заходящего солнца в мозаике цветных витражей. Люди вокруг казались необыкновенно-красивыми – женщины в длинных платьях, с цветами в волосах, мужчины в начищенных ботинках, с затейливыми перстнями и снежными манжетами рукавов…
Я был влюблён в актёров. Мне, мечтательному мальчишке, они казались существами из сказок. Необыкновенно-красивые, в невероятных костюмах, они двигались легко и плавно, смеялись мелодично, как если бы звенели колокольчики или перекликались струны. Кланялись гостям, гладили клавиши фортепиано. Пели одну и ту же песню из разных концов зала. Светловолосая актриса – на её лице были нарисованы хрупкие абрикосовые ветви с молодыми цветами – наклонилась ко мне с нежной улыбкой и вложила в мою ладонь восковой бутон лотоса.
А мама плакала. Отец обнимал её плечи, говорил что-то ей на ухо: «Вернёмся домой, если хочешь».
– Не хочу, Честер, – отвечала мама, качая головой. Её длинные серьги звенели, соприкасаясь хрустальными гранями. – Я хочу увидеть всё до конца.
За несколько мгновений до того, как погас свет, я спросил маму, что её так расстроило. Разве ей не нравится здесь? Разве это место не похоже на сказочный сон?
– Так и есть, Касси, моё солнышко. Но раньше… Раньше оно было совсем другим.
Я не понял её тогда. Но теперь понимаю.
Ничего не изменилось в интерьере: те же мраморные ангелы у стен, те же колонны, возносящие искусственные лозы к потолку. Точно также свет заходящего солнца искажается в витражных окнах. То же место, то же время, только я другой. Мне больше не семь лет, я не держу маму за руку. Я стою посреди зала и прислушиваюсь к горькому вкусу разочарования.
Сказочное место, самое яркое и волшебное воспоминание детства, рушится на моих глазах.
Мраморные ангелы. Они были красивы когда-то, но сейчас их лица потемнели, в складках одежд скопилась душная пыль. Краски витражей выцвели от времени, кое-где потрескались и даже осыпались. Виноградные лозы вытерты до блеска, листья надколоты, на стеблях – пятна ржавчины. В старых канделябрах – старая паутина.
Была ли она здесь в тот вечер? Тогда я мог не заметить деталей, но мама наверняка видела, что это место умирает. Что никто не заботится о нём, не любит его красоту, не поддерживает его волшебство.
Говорю себе – не стоило приходить. Нужно было улыбнуться афише, воскресить в памяти самые яркие образы того вечера и уехать, погулять в городе, выпить кофе с кем-нибудь из случайно встреченных знакомых. Говорю – ещё не поздно уйти. Развернуться, пройти мимо безмолвного камердинера, преодолеть семьдесят две ступеньки и махнуть водителю, он наверняка даже не успел отогнать машину.
Разворачиваюсь. Прохожу мимо безмолвного камердинера.
Отдаю пальто и трость агенту. Принимаю из его рук маску.
– Прошу за мной, – приглашает он, – Аукцион вот-вот начнётся.
В прошлый раз мы приходили все вместе зимой: это был праздничный вечер, представление без повода. Теперь же, в середине лета, я попал на Аукцион. Ему тоже предшествовало представление, но уже с определённой целью – в наилучшем свете показать актёров. Одурманить зрителей напыщенной красотой, вычурными костюмами, надуманными образами, отработанными движениями. Мне становится скучно ещё в первые пять минут, и я отворачиваюсь, предпочитая разглядывать случайных соседей по ложе, нежели наблюдать за этим игрушечным маскарадом.
В этот раз людей намного меньше, чем я помню. Через два кресла от меня полный мужчина в лиловом пиджаке тяжело сопит, пытаясь прочесть что-то из программы в темноте. Рядом с ним женщина в позолоченной маске подносит к глазам лорнет. Я слышу, как они обмениваются бессмысленными замечаниями, оценивая актёров.
– Вот этот, слева, ничего. Чувствуется профессионализм.
– Слишком юн. Ничего больше не умеет.
Мне становится противно, и я снова отворачиваюсь. Не то чтобы меня на самом деле волновало происходящее: это мама ненавидела Аукционы. Я не испытываю к ним отвращения, не сопереживаю актёрам. Просто не думаю об этом. Мир искусства не входит больше в сферу моих интересов. Но если сегодня я позволил себе такую слабость, если я снова здесь – пусть это будет похоже на тот памятный вечер хоть немного. Ведь семилетний Казимир Войелло ничего не знал об Аукционах. Не знал, что нарядные гости Театра – потенциальные покупатели и спонсоры, а загадочные актёры со звонкими голосами – всего лишь товар.
В конце концов меня очаровывает музыка – плавная нарастающая мелодия, многоголосье скрипок, едва слышимое эхо флейт. Она ходят кругами, повторяя одно и то же, но каждый круг – на шажок шире предыдущего. Новые инструменты вплетают свои голоса в общий хор, звук становится всё глубже и многограннее. За одной мелодией я слышу другую: постепенно они сходятся, скрещиваются, сплетаются, балансируют на одной общей ноте. В мгновение затишья бархатистый бас виолончели поднимается над остальными, и весь зал, всё пространство от нас до затерянного в темноте потолка наполняется глубокой мягкой вибрацией. Плавное легато. Голос инструмента поднимается по ступеням нот вальсирующим шагом.
