Глаза у женщины были серо-голубого цвета, и в них горела такая ненависть, что у Марка перехватило дыхание. Когда-то он уже видел эти глаза. Но когда? И где? Мысли прыгали, как обезьяны на ветках, и ему никак не удавалось их успокоить. Где он видел эти глаза? И эти точеные черты лица, эту мушку на правой щеке. И эту прическу. Как она может его преследовать с такой башней на голове? И в этом допотопном платье с кринолином? Глаза не отставали ни на мгновение, и он понимал, что укрыться от них ему все равно не удастся, но бежал. Бежал, спотыкаясь, падая и поднимаясь. Незнакомка не отставала ни на шаг. Она протянула руку и коснулась его плеча. Рука была ледяной, и плечо сразу окоченело. «Господи, успел подумать Марк, где же она так замерзла?!»
Марк попробовал отодвинуться, отстраниться, но леденящий холод в одно мгновение охватил все тело, лишив его возможности пошевелиться. «Я мертв, – осознал он. – Неужели я уже мертв?» Рука женщины потянулась к его лицу. Марк застонал и попытался отступить. Вместо шага получилось неловкое движение, и он едва не упал. Женщина придвинулась ближе и заслонила от него не только горы на горизонте, но и свет, льющийся откуда-то сверху. Ее тонкие светло-розовые губы приблизились к его лицу. Он вскрикнул и застонал…
– Марк! Марк! Марк Викторович! Что с тобой?
Марк открыл глаза и отпрянул. На него надвигались губы. Но не тонкие и не светло-розовые, как во сне, а полные и ярко-красные. Губы секретарши Зиночки. Еще доля секунды, и вокруг губ сфокусировалось лицо – нежные розовые щеки, аккуратно уложенные черные волосы, карие глаза. А в глазах – нескрываемый ужас и неподдельная забота.
– Что с тобой, Марк? Тебе нехорошо?
Он огляделся и узнал собственный кабинет. Афиши на стенах, книжный шкаф с кожаными корешками книг, массивное трюмо, заваленное рукописями пьес никому пока еще не известных драматургов… Господи, он заснул прямо за рабочим столом. А почему Зина прибежала? Неужели он еще и храпел? Какой позор! Ему не хватало только слухов о том, что директор театра «Шер» Марк Либавин превратился в старый разваленный пень – дышит на ладан и засыпает прямо за рабочим столом. На язычок актерам только попади! Живого места не оставят. И прозвище Спящая красавица ему обеспечено. Так и будут говорить: «А наша-то Спящая красавица зарплату повышать не намерена?» Хотя… Какая теперь зарплата, не говоря уже о ее повышении!
Марк вспомнил об утреннем разговоре с многолетним спонсором театра, Амирамом Бруком, владельцем двух строительных компаний. Брук был мрачен, говорил о трудностях мировой экономики, о повышении цен на нефть и металлоконструкции, о наглости конкурентов. Марк, который с первых слов понял, к чему клонит собеседник, сидел молча. А Брук, закончив рассказ о трудной жизни крупных промышленников проклятиями в адрес доллара, евро, франка, иены и прочих твердых валют, опустил глаза и сказал, что в связи с вышеизложенным он со следующего месяца вынужден прекратить финансирование театра. Оглушенный дурной вестью, еще не понимающий до конца, что произошло, Марк кивнул и молча поднялся из-за стола.
Нельзя сказать, что перспектива такого поворота событий никогда не приходила ему в голову. По театру постоянно ходили слухи о возможном банкротстве Брука. Масла в огонь подливали газеты, печатая время от времени в своих экономических разделах сообщения об убытках его компаний. Марк, который не был чужд тому, что сам называл «философичностью размышлений», понимал, что все, имеющее начало, должно иметь и конец. В том числе и щедрость Брука. Однако Марк очень надеялся, что этот конец наступит не раньше, чем он сам решит отправиться на заслуженный отдых. Марк отгонял от себя дурные мысли и находил тысячи доводов в пользу того, что желание Брука финансировать театр базируется вовсе не на щедрости мецената, а на точном расчете предпринимателя. Суммы, выделяемые театру, для Брука смехотворны, а имидж покровителя искусств – серьезное подспорье в рекламной кампании остальных его бизнесов. «Какой деловой человек захочет нанести удар по своему престижу? – убеждал себя Марк, отбрасывая в сторону очередную газету с курсами акций. – Это же позор на всю жизнь. Партнеры скажут: «А, это тот Брук, который не сумел поставить на ноги даже театр».
И вот все рухнуло. Доводы уже не имели ни силы, ни смысла. Марк шел к двери, ощущая на спине тяжелый взгляд бизнесмена и лелея надежду, что в последний момент все изменится. Амирам вернет его за стол, тяжело вздохнет и скажет: «Ну ладно, не переживай, я передумал. Годик мы еще продержимся». Но Брук молчал, и Марк сделал шаг через порог его кабинета. Все кончено. Все, чем жил он в последние десять лет, осталось в прошлом. Все, к чему привык и что любил.
Марку нравился театр. Нравились люди, живущие на грошовые зарплаты и думающие о том, как сделать свою работу лучше. Нравился бешеный ритм перед премьерами, когда он ночами не выходил из-за кулис, наблюдая за сборкой и установкой декораций. Он слушал споры художников, успокаивал разгоряченных режиссеров и визгливых драматургов, обожающих оперировать словом «концепция», привозил актерам горячую еду. Актеры ценили его заботу, называли его между собой «дедом». И он защищал их как мог от всех несправедливостей этого мира, считая, что сами они, нежные и ранимые, защитить себя не смогут. И вот все рухнуло. «За что? – подумал Марк. – За что, Господи? Ведь я не воровал, хорошо относился к людям. За что?!»
