Я, Никарета, пред Афродитою жгу свою прялку,
Юность свою не желая больше в работе губить.
Стану отныне, увив голову цветом медвяным,
На пирах веселиться и на арфе играть.
Надпись на ступенях храма Афродиты в Коринфе
Пирей, порт
Теперь нужно было во что бы то ни стало попасть на галеру. Никарета знала, что от этого зависит ее жизнь.
Конечно, зависит! Разве она сможет жить без Янниса? Каждый новый день без него будет начинаться не с рассвета, а с заката, будет погружен во тьму, в нем не остается даже лунного луча – одна сплошная тьма без проблеска счастья и жизни…
Но как пробраться на галеру?! Кто ее пустит? Это грузовое судно, на нем нет ни одного пассажира, который плыл бы в Фессалию. А впрочем, Никарете нечем заплатить за путешествие, у нее нет ни халка, ни даже лепты…[1]
Внезапно проснулась тревога. Как же она будет путешествовать? Что есть и пить?..
И тут же на душу вновь снизошло умиротворение. Главное – рядом с ней будет Яннис. Главное – она будет рядом с Яннисом!
Разве не даст он ей глотка воды или куска лепешки? Много ли нужно Никарете, если она сможет видеть Янниса?!
Она даже шторма не испугается, хотя, рассказывают, иногда Посейдон так гневается на мореходов, что топит суда. А случается, все братья-ветры: Борей, Зефир, Нот и Эвр[2] – улетают веселиться где-то в небесных высях, и в море воцаряется полное безветрие. Воздушные братья уже не помогают мореходам. Гребцы выбиваются из сил, и судно замирает посреди неоглядного моря, залитого палящим солнцем. Кончается запас пресной воды, люди умирают от жажды… Говорят, это очень страшная смерть, но Никарета не испугается даже смерти, если рядом будет Яннис!
Вон он, стоит на корме рядом с другим мореходом – кряжистым, чернобородым. Они считают мешки и корзины, которые тащат с берега носильщики, и размещают груз на палубе.
Но как пробраться к Яннису?
Никарета не понимала, почему не может просто окликнуть возлюбленного с причала. Однако твердо знала, что этого делать нельзя. И при этом она должна быть рядом с ним.
Что же делать?! Если Никарета хотя бы шаг шагнет по мосткам, спущенным с борта на берег, ее сбросят в воду! Да что – ей не дадут даже приблизиться к этим мосткам, ведь женщин на галеры не пускают, разве что шлюх, которых берут для развлечения мореходов.
Но Никарета не шлюха! И она будет принадлежать только Яннису!
Что делать, что же делать?.. Да вот что!
Шмыгнув за груду корзин и мешков, наваленных неподалеку, Никарета сорвала хитон[3], сломав дешевенькие карфиты, которыми служили две ржавые булавки с обмазанными глиной головками, свернула ткань вдвое и обмотала вокруг тела, прикрыв грудь. Теперь ее одежда стала наполовину короче, совсем как у грузчиков. Волосы у нее и так острижены, словно у мужчины: афинским рабыням не разрешается ходить с длинными волосами…
В опустевшей памяти мелькнуло воспоминание: какой-то мужчина смотрит на нее ласковыми глазами, гладит по голове и шепчет:
– Я больше не позволю стричь тебе волосы. Они скоро отрастут, моя дивная, чудесная Никарета! Ты будешь танцевать для меня, покрытая лишь этими солнечными волнами! И всякий, кто увидит твои волосы, увидит твое лицо и тело, будет завидовать мне, обладателю этой красоты! И как же буду я счастлив, что владею тобой не как рабыней, а как свободной женщиной! Я отпускаю тебя на волю, и мне все равно, что скажет моя жена!
Чей это голос воскрес в памяти? Мужчину звали Харизий… И еще была женщина, какая-то ужасная женщина по имени Зенэйс, грозная и неумолимая госпожа, столь грозная и неумолимая, словно бы и впрямь обязанная своим происхождением Зевсу…[4]
Нет! Это была самая прекрасная, самая высокочтимая женщина на свете! И, конечно, конечно, она была создана самим Зевсом в миг его наилучшего расположения духа. Разве иначе появилось бы на свет столь совершенное существо?! Жалкая рабыня Никарета не стоила того, чтобы целовать прах под ее сандалиями с лазурными пряжками!
…Почему кажется, что Никарета сама украсила ее сандалии этими красивыми пряжками? Правда, Зенэйс осталась недовольна ее рукоделием и высекла Никарету, крича, что отдаст эти сандалии скотнице, которая ухаживает за свиньями: они, мол, достойны лишь того, чтобы утонуть в вонючем навозе… Однако странно, что в тот последний день, когда Зенэйс объяснила Никарете, что она до безумия влюблена в Янниса и теперь всюду должна следовать за ним, ноги госпожи были обуты в те самые сандалии…
Ах нет, Никарета ничего не может вспомнить и не хочет, не хочет, потому что от воспоминаний болит голова – так болит, что кажется, будто она раскалывается напополам! Одна её часть принадлежит какому-то прошлому, в котором остались Зенэйс и Харизий. Другая всецело связана с Яннисом, с его красотой и статью, с самим звучанием этого имени, с любовью к нему, с желанием быть с ним всегда, не расставаясь ни на мгновение!
…Как хорошо, что Никарета была рабыней. Как хорошо, что у нее острижены волосы! Это ей поможет попасть на галеру!
Никарета потянула из груды мешков один, но даже сдвинуть его с места не смогла. Взялась за другой, полегче на вид, но и тот оказался неподъемным.
