ГЛАВА ПЕРВАЯ
ЛИКА
Ромка тяжелый. Очень тяжелый. Я задыхаюсь под его телом, и под его ртом, который терзает мои губы — сильно, властно, даже больно. А его горячий язык властвует у меня во рту, что тоже не способствует свободному дыханию. Я мычу, верчу головой, Ромка слегка отстраняется, я вижу его лицо и глаза, затуманенные страстью. Глаза у Ромки красивые — серо-голубые, как море перед дождем. Они смотрят мне в лицо, на мои губы... Затем Ромка еще отстраняется, и вперяет взгляд на мои груди, соски которых призывно торчат вверх. Призыв услышан — парень слегка сдвигается, и впивается в них губами.
— Ах! — вскрикиваю я.
А Ромка жадно хватает вишневые ягодки ртом, ласкает губами и языком, и даже покусывает их, вызывая пронзительный сладкий ток желания, который зарождается под губами парня, проносится по телу жаркой волной, и замирает болезненной, но такой приятной истомой между ног, в одной точке. И Ромка опять чувствует мое желание, и откликается на него — резко садится, и разводит мои ноги, согнутые в коленях, еще шире. И смотрит на мокрое, изнывающее от желания лоно.
— Ромка! — слышу я свой полушепот-полустон, и приподнимаю бедра, двигая плоть к губам парня.
— Давай же! — шепчу я — Поцелуй там! С языком!
Ромка наклоняется и замирает, потому что поет мой телефон.
— К черту! — кричу я — Продолжай! Рома, продолжай!
И просыпаюсь… Конечно, это был сон. Я никогда не скажу такое в реальности… Тем более этому…
Ну, и какая тварь прервала мой сладкий сон? Семь утра… Магда!
— Мань! Ты чего названиваешь такую рань?
И выпадаю в осадок, окончательно проснувшись: подруга сообщает, что ее мама в больнице — у нее случился выкидыш..… Офигеть! Бедная Марго! Даже не представляю, каково это, потерять ребенка…
Посочувствовав Маньке, и еще немного поговорив с нею, я кладу телефон, и закрываю глаза, в надежде, что прерванный сон продолжится. Но нет, сладкие видения не приходят, а напряжение между ног не уходит. Ну… надеюсь мои пальцы заменят Ромкин язык. Я ложусь на спину, раздвигаю ноги, и засовываю руку в мокрые трусики. И представляю голого Ромку — его шикарное тело, будто состоящее из одних мышц, с гладкой золотистой кожей, которую так приятно трогать и гладить. И огромный напряженный, слегка подрагивающий член...
Пытаюсь вызвать в памяти Ромкин запах, но не могу… хотя знаю что пахнет он сандалом, кедром и жасмином…
Ромка смотрит на мое распахнутое лоно, наклоняется над ним и…
Стук в дверь.
О-О-О!… Да что ж такое!
Я быстро убираю руку, сжимаю и опускаю ноги, и накрываюсь одеялом по самый нос. Мама не будет разговаривать через дверь — это неприлично. И да, она входит и произносит:
— Лика, иди завтракать!
— Мама! — возмущаюсь я из под одеяла — Можно мне высыпаться хотя бы на каникулах?
— Если привыкнешь долго спать по утрам — потом будет сложно вставать в обычное время! — говорит мама.
Она врач, и в своем стремлении все делать с точки зрения здоровья и гигиены, иногда бывает очень душной.
— Поднимайся! — продолжает она — Я блинов напекла.
— О! Блины это круто! — восклицаю я, и откидываю с лица одеяло — А этого разбудила?
— У твоего брата есть имя! — недовольно произносит мама и выходит.
"ПФФ! Брат! С братьями не трахаются!" — думаю я, и вскакиваю. Надо поспешить, а то этот займет ванную. Да и блины все сожрет!
Мы с Ромкой не родные — и его, и меня усыновили. Его первого, а потом решили, что хотят еще и девочку, и забрали меня из детдома. Я была тогда совсем мелкой, и не должна помнить те времена. Но помню. Помню, как билась в детдоме за место под солнцем, в прямом смысле — кулаками. Поэтому, обнаружив, что в моем новом доме еще есть мальчик, я решила отвоевать свое место сразу. И, когда нас с Ромкой оставили одних — что бы мы познакомились и поиграли — ударила его по голове его же машинкой. Что б знал что я главная. И он заныл.
— Как девчонка! — с презрением сказала я, ибо знала, что мальчики не плачут. А этот заревел…
— Если наябедничаешь — еще получишь! — добавила я.
Ромка никогда не был в детдоме — он ребенок погибших в аварии папиных родственников, и его сразу забрали в семью. Поэтому, он не знал детдомовских законов, поэтому и заревел, и наябедничал. Родители меня поругали, и сказали,что в этом доме драться нельзя. Но, мы с Ромкой все равно воевали — когда мама и папа не видели. Дрались, потому что в следующий раз, когда я стукнула Ромку, он не заплакал, а дал сдачи.
И, в отличие от него, я не пожаловалась. Впрочем, он тоже перестал плакать и ябедничать. Кстати, драки всегда начинала я. А со временем, когда мы подросли, брат начал заниматься спортом, и — чего уж там — стал сильнее меня, он перестал давать сдачи, а просто зажимал, держа за руки, и даже не позволяя ударить ногой. Бесило это страшно, и плакала уже я, от унижения и бессилия — девочкам ныть можно.
Я никогда не воспринимала Ромку братом — считала своим врагом, конкурентом за родительскую любовь. Если ему что-то покупали, а мне нет — я обижалась и ныла, пока не покупали и мне. Так было, например, с боксерскими перчатками. Ромке купили, я надулась, и не выходила из своей комнаты. Напрасно родители объясняли мне, что если я не собираюсь заниматься боксом — а я не собираюсь, нафиг надо по морде получать — то и перчатки не нужны. Я обижалась до тех пор, пока ни купили и мне. Несколько дней я их надевала и ходила по квартире, затем мне это надоело, перчатки забросила, а потом они куда-то делись. И так во всем.
