Мы знаем друг друга полжизни.
Я видела на твоем лице улыбку, уверенность в себе, видела, как оно ослепительно сияет от счастья.
Я видела тебя сломленным, раненым, потерянным.
Но таким, как сейчас, вижу впервые.
Ты учил меня во всем видеть красоту. В кромешном мраке, на краю гибели ты всегда умел находить хотя бы крохотный лучик света.
Не знаю, какую красоту я найду здесь, какой свет. Но я постараюсь. Сделаю это ради тебя. Потому что знаю: ты бы тоже сделал это ради меня.
В нашей совместной жизни красоты было очень много.
Может быть, с этого и стоит начать.
Порой мне кажется, что предметы – это живые свидетели истории. Когда-то мне представлялось, что деревянный стол, вокруг которого мы сидели на шекспировском семинаре Крамера на последнем курсе, – ровесник самой Колумбии[1], что он стоял в этой аудитории с 1754 года и за несколько веков до блеска истерся по краям локтями студентов – таких же, как мы. Хотя, конечно, вряд ли подобное возможно. Но что поделаешь, так мне казалось. Студенты сидели здесь и во время Войны за независимость, и во время Гражданской войны, и когда бушевали обе мировые войны, и война в Корее, и во Вьетнаме, и в Персидском заливе.
Странно, спроси ты, кто еще был в тот день с нами, не думаю, что я бы ответила. Когда-то я отчетливо видела все эти лица перед собой, как живые, но прошло тринадцать лет, и я помню только тебя и профессора Крамера. Не могу даже вспомнить, как звали Т. А., которая опоздала и вбежала в аудиторию уже после звонка. И гораздо позже, чем ты.
Крамер как раз закончил перекличку, а ты с шумом распахнул дверь. Ты улыбнулся мне, сорвал с головы кепку, разрисованную ромбиками, – на мгновение я увидела ямочки на твоих щеках – и сунул ее в задний карман. Глаза твои быстро отыскали свободное место, и ты опустился рядом со мной.
– Как ваше имя? – спросил Крамер, когда ты полез в рюкзак за тетрадкой и ручкой.
– Гейб, – ответил ты. – Габриель Сэмсон.
Крамер заглянул в лежащий перед ним список:
– Давайте сразу договоримся, мистер Сэмсон, до конца семестра – без опозданий. Занятия начинаются ровно в девять. Но лучше приходить немного раньше.
Ты кивнул, а Крамер принялся рассуждать о характерных особенностях трагедии «Юлий Цезарь»:
– «В делах людей прилив есть и отлив / С приливом достигаем мы успеха. / Когда ж отлив наступит, лодка жизни / По отмелям несчастий волочится. Сейчас еще с приливом мы плывем. / Воспользоваться мы должны теченьем / Иль потеряем груз»[2]. Думаю, все вы читали это. Кто ответит, что хотел сказать Брут о роке и свободной воле?
Я на всю жизнь запомнила этот отрывок, потому что не раз с того дня размышляла: случайно мы с тобой встретились на шекспировском семинаре Крамера или это нам уготовила судьба? Благодаря року или нашему свободному выбору мы с тобой были связаны все эти годы? А может, здесь сплелось и то и другое с подачи случайного стечения обстоятельств.
Когда Крамер замолчал, студенты зашелестели страницами лежащих перед ними книжек. А ты поправил пальцами шевелюру – правда, непокорные пряди тут же взлохматились снова.
– Ну, в общем-то… – бодро проговорил ты.
Все остальные последовали моему примеру и уставились на тебя.
Но до конца фразы ты так и не добрался.
В аудиторию ворвалась Т. А., имени которой я не помню.
– Простите за опоздание! – прокричала она. – В одну из башен-близнецов врезался самолет! По телику показывали, я как раз уходила из дому.
Никто не понял всей серьезности сказанного. Кажется, она сама тоже.
– Летчики перепились, что ли? – спросил Крамер.
– Не знаю, – ответила Т. А., усаживаясь за стол. – Я ждала, что там скажут, но, похоже, дикторы сами не понимают, в чем дело. Они говорили, что самолет этот… ну типа винтовой.
Случись это сейчас, новость давно бы взорвала мобильники. Они детонировали бы от потока сообщений из «Твиттера» и «Фейсбука», от новостей из «Нью-Йорк таймс». Но в то время информация разлеталась еще не столь быстро, и ничто не могло прервать нашей беседы о Шекспире. Крамер продолжил рассуждения о «Цезаре», и мы тут же забыли о новости. Конспектируя, я краем глаза следила за пальцами твоей правой руки: ты бессознательно потирал ими деревянную крышку стола. А я машинально рисовала твой большой палец с зазубренным ногтем и заусенцем. У меня где-то до сих пор валяется эта тетрадка, скорее всего в ящике с конспектами по философии и прочей гуманитарной чепухи. Наверняка она там.
