И тогда я наслаждаюсь тихим разговором с собой и общением с духом истории…
Пауль Йорк фон Вартенбург[1]
Он называл его Петробычем, изредка – Сталин и никак иначе. Я попытался ввернуть Иосифа Виссарионовича, но он даже не заметил – Петробыч да Петробыч.
Мы познакомились с Николаем Михайловичем в редакции, куда он принес свои воспоминания. Предложение издать их он объяснил тем, что в последнее время расплодилось множество самых нелепых небылиц о войне, так что и ему захотелось добавить в эту копилку несколько легенд, свидетелем и участником которых он был.
– Для потомства, – многозначительно добавил он.
Познакомившись с рукописью, я понял, что при его неуемной фантазии и способности к сногсшибательным выдумкам воспоминания Трущева можно отнести к самым лихим рассказам о том, какими неизведанными, невероятно извилистыми путями наши отцы и деды шли к победе. Я дал положительное заключение, и вот теперь эта книга, которую мы с Николаем Михайловичем договорились называть романом, лежит перед вами.
Еще одно – по настоянию Трущева мне пришлось вынести на титульный лист собственную фамилию, на этом условии он настаивал особо. В случае отказа грозил забрать рукопись. Это требование выглядело диковато, и на мой удивленный вопрос, зачем же он так, Михалыч ответил – «желаю спокойно умереть в своей постели».
Мы с главным редактором переглянулись. Уже потом, один на один, главный поинтересовался:
– Надеюсь, ты не страдаешь суеверием? И тебе плевать, в чьей постели ты умрешь?
Я согласился не сразу – даже для самого продвинутого экстремала такой прикол казался чрезмерным. Дразнить судьбу подобным образом – это чересчур, тем более что от этого старенького, гладко выбритого, с аккуратным пробором на голове энкавэдэшника веяло чем-то несомненно подлинным, дремучим, что отличало моего отца и его сверстников, переживших страшный тридцать седьмой, войну, смерть Сталина, безумные выходки Кукурузника. Эти товарищи слов на ветер не бросали, и если сражались, то до победы, а если сажали, то на десять лет без права переписки.
С другой стороны, несусветной глупостью казалось мне упускать шанс поделиться с читателями тем, что довелось услышать от Трущева. Чего стоит байка о том, какие невероятные усилия пришлось приложить спецслужбам, чтобы выполнить приказ Сталина об отмене покушения на Гитлера. Или история о попытке похищения Нильса Бора, которого в 1943 году люди из МИ-5 буквально из-под носа НКВД вывезли в Англию, а также о том, как в пылу борьбы с космополитизмом в 1949 году госбезопасность разгромила секту каких-то «зналов» или «симфов». (Кто-нибудь слышал о таких оппортунистах и присмиренцах? – Примеч. авт.). Не обошлось и без популярной мистики. Речь идет о пресловутом Вольфе Мессинге, а также о тщательно скрываемой до сегодняшнего дня легендарной тайне Второй мировой войны, определившей ход боевых действий на Восточном фронте. В разговоре Трущев намекнул, что ее мрачная тень, истоком которой явился перелет небезызвестного Рудольфа Гесса в Англию, до сих пор отравляет возможность согласия между нашими народами.
Другой довод, извлекаемый изредка и только наедине с собой, сводился к тому, что мне всегда подспудно хотелось проверить себя на принадлежность к их истории, согласовать себя, любимого, с поколением, сумевшим штурмом взять небо, а для этого лучшего путеводителя, чем этот, свалившийся мне на голову ветеран НКВД, было трудно найти. Этот чекист сталинского розлива являлся эксклюзивной ходячей энциклопедией «тайн века», к тому же составленной специалистами «с той стороны».
Мы теперь немало знаем о репрессиях. В последнее время опубликовано множество воспоминаний, художественных произведений, включая драгоценные для истории рассказы Шаламова, изданы публицистические и научные работы, вплоть до пространных монографий, посвященных временам сталинского террора. В них много верного, берущего за душу, требующего безжалостного расчета с прошлым, однако что-то подсказывало мне: «эти», с Лубянки, тоже недаром ели свой хлеб, и не для блага ли Родины дать слово тем, кто не только репрессировал «врагов народа», но и боролся «с агентами империалистических держав». Такого рода монолог тоже следует услышать и осмыслить всем, кто готов взяться за лямку и вытащить Россию из прошлого в будущее. Заткнув рот «той» стороне, мы рискуем сбиться с пути. История грядущего, на мой взгляд, складывается сегодня, здесь и сейчас, и зависит не столько от того, сумеем ли мы добиться согласия как формы компромисса, взаимоприемлемого сочетания интересов отдельных социальных, возрастных, национальных групп, но, прежде всего, веры, что согласие вообще существует и его можно отыскать. Еще древние говорили, что при наличии согласия и малые дела становятся великими, а без оного самые громкие планы обращаются в прах.
Поверьте, это увлекательно – согласовывать, казалось бы, несогласуемое: живую жизнь, напластование вымыслов и единичную память участников тех событий. Вообще, согласовывать – это увлекательно.
Трущев письменно отказался от всех прав на рукопись. Я настоял, чтобы гонорар был поделен пополам. Этот компромисс вовсе не выглядит беспринципным, если учесть, насколько мал этот гонорар и сколько сил я вложил в роман.
