Было это али не было, не могу точно сказать. Хотя я тогда уже давно на свет появилась и даже замуж за деда твоего выйти успела. Ох, и трудный же он человек был! Чуть что не по евонному, такой сразу ор поднимал, хоть святых выноси. Но я-то любила его всем сердцем, дурака старого. Или вот спрошу о чём-то, так таким сразу важным, как павлин, становился. Мол, дура ты неотёсанная, а я жизнь-то познал. Обидно, порой, до слёз было. Я и спрашивать-то вскоре совсем перестала. Своим-то умом оно как-то лучше думать. Сам же видишь, что сканворды словно орешки щёлкаю. Хотя руки у него золотые были. Что где сломается-мигом починит. Правда, после водовку просил. Любил хмельную, но не до поросячьего визга. Но, что греха таить, как выпьет, таким сразу ласковым становится, ну я и таяла, что твоё эскимо. Так и прожили вместе сорок пять лет. Тяжело уходил, я все слёзы выплакала. Царствие ему Небесное!
Что-то я заболталась совсем, прошлое припомнив. Пора и сказку новую сказывать. А то ты, смотрю, совсем притих. Прости бабку свою болтливую, Христа ради. Ну, сядь поудобнее и слушай внимательно-внимательно. Итак, расскажу я сегодня про пастушонка нашего, Ивашку.
Случилось это тогда, когда самолёты твои ещё даже и во сне не снились. А про машины только Макар-золотые руки, умелец царский, думал. Человек-то очень хороший был! Всем на помощь всегда прийти спешил. Любили его люди как родного. Хотел Макар, чтобы царь наш Иван не по лестнице сам спускался своими дюже больными ногами (как-никак, шестьсот лет стукнуло в мае, хоть и родился в этом месяце, но в жизнь не маялся никогда), а при помощи агрегата чудного, лифтом прозываемого. Думал, гадал да и придумал. И царь наш стал тотчас же радёхонек-прирадёхонек. Ещё бы, ноги-то вовсе болеть перестали. Да не о нём речь сейчас. Хоть и мудрым дюже правителем был. Хотя, почему был? Говорят, что царь Иван и до сих пор живёт себе не тужит на пенсии, рыбача да сказки сочиняя.
В селе Кукуево, где когда-то проживал купец Авдей с доченькой своей Марфою, да женой, ясноокой Чеславой и детками, Марьей и Окулиной, жил да был старик один древний, Николаем Пантелеймоновичем кликали. Никто и не помнил, сколько ему лет. Мол, сколько себя помним, он всегда на виду. Да дед Николай и сам этого не знал. Оно ему и ненужно вовсе было. А славился старик этот уменьями своими. Мог и ложки выточить, да такие, что сами щи да кашу хлебали; и колыбельку для младенца сварганить, в которой даже самая рёва-корова мигом успокаивалась и спать укладывалась; и свистульки всякие смастерить, что у хворобного все его напасти как рукой снимали, а того, на кого тоска зелёная злючая напала, мигом счастливым делали. Чудо был, а не человек! Но не только это мог дед Николай творить, с первой зорьки и до самой поздней ночки покоя не зная. Умел он так сказки да были рассказывать, что все, и дети, и взрослые, его с открытым ртом слушали. А после другим передавали и текла слава о мудром старике рекой по белому свету. Жил дед Николай в старом доме, что ещё его прадед построил. То стены поправит, то крышу перекроет, то печку перекладёт. Держал скотину: корову Окулину, что молоко целебное давала любые хвори излечивающее; свинью Дарью, от хрюканья веселого которой сердце петь начинало; шесть овец, прозванных Светкой, Глашкой, Наташкой, Парашкой, Пестимеей да Авдотьей, шерстью своей славящихся, любой камень простой в золото обращавшей. В конюшне конь ретивый, Буцефал (дед-то о многом знал, чем минувшее-то славилось), да лошадь Нефертити, детишек с ногами больными лечивших. Пять кур, Пеструшка, Краснушка, Несушка, Душка, Дарушка – давали каждый день по пять яиц, мигом даже самый страшный голод утолявших. Петух, Пётр Петрович своим голосом мог и разбудить, и спать уложить. Пёс Палкан никого на порог чужого не пускал, хоть и ласковым был очень. Каждый день дед Николай начинал с кормёжки своих любимцев, потом гривы Буцефалу да Нефертити расчёсывал гребнем золотым. Поливал огород, на котором росли не только огурцы с тыквою, лук с чесноком, капуста с брюквой да репой, укроп с сельдереем, но и арбузы с дынями. Цветы разные, глаз радующие, от вредителей уксусом опрыскивал. А после на речку шёл (причём год круглый) и или купался, или рыбу ловил. Страсть, как ушицу тройную любил! Жена его, Настасья, уж как двадцать годков на небесах была. Сын да дочь выросли и в Муром жить уехали. Внуки каждое лето приезжали, радуя старика. Любил их дед страшно! Каждый раз игрушки новые мастерил. Но большую часть года дед Николай один был совсем. Бывало, проснётся с зорькой первой, глянет в таз медный, до блеска начищенный, и, хитро улыбнувшись, скажет:
– Есть ещё порох-то в пороховницах!
Но потом посмотрит на игрушки внуков да так вдруг сразу ему тоскливо станет, что слёзы, нет-нет, да и накатят. Тогда дед Николай садился на лавку и до поздней ночи что-то мастерил, делом от мыслей своих спасаясь невесёлых. Как-то раз, возвращаясь из лесу, где искал подходящие коряги да ветки, услышал детский плач, раздающийся из кустов малины. Сердце защемило и дед Николай молнией туда кинулся и вскоре уже в руках держал младенца, в шёлковую тряпицу запеленутого.
