Леонардо
Флоренция, Италия
Февраль 1476
Темная шахта в склоне холма. Я мысленно вижу ее.
Я вижу, как люди заряжают черный порох в конце длинного коридора – забытого углубления под городскими укреплениями.
Думаю, с этой задачей лучше всего справятся те, кто днем добывает уголь. Эти люди привыкли трудиться в духоте, в темноте, с осторожностью используя фонарь и кирку. Их пальцы и щеки всегда черны, а штаны постоянно вымазаны засохшей землей и углем. Какая служба может подходить им лучше, чем служба в осаде?
Они храбры, я уверен – как иначе продвигаться в полной темноте с поднятыми над головой фонарями? Тихо, не вызывая подозрений, они выгружают черный песок в дальние уголки шахты. При их появлении орудийный стрелок бесшумно поворачивает колесо на шестеренках, продвигая машину вперед в шахту. Горожане разбегаются в хаосе, камни падают – и вот враг уже попал в западню атакующего.
Конечно, я вынужден признать, что это сооружение существует только в моем воображении. Но я просто обязан перенести его на бумагу. Эти замыслы, эти машины. Из-за них я не сплю долгие часы после того, как солнце окрасит Арно[1] золотым цветом, а потом опустится за холмы. Мои сны заполнены этими приспособлениями. Я просыпаюсь в поту и отчаянно стараюсь перенести их на бумагу, пока они не рассеялись, как первый утренний туман на реке.
Что окружает меня на самом деле – это моя старая комната, тлеющий огонь в очаге, листы пергамента, сложенные на столе шаткими стопками, чернильницы, от которых пахнет металлом, масляные лампы с обугленными фитилями да вечно меняющаяся компания ленивых котов. На дверь я повесил железный засов от тех, кто называет себя моими друзьями и норовит заманить в таверны. Они-то – хозяева жизни!
А у меня есть задачи поважнее. Если я не поймаю их на страницы своих записных книжек, они разлетятся, как упущенные из сети разноцветные бабочки.
Не будем обращать внимание на досадную помеху на моем мольберте. Мою неумелую попытку изобразить невзрачную дочку торговца. Теперь она пялится на меня из другого угла комнаты. Недовольна, на что у нее есть полное право. Ее отец попросил меня изобразить ее красивой, чтобы отправить портрет одному потенциальному жениху в Умбрии. Говоря по правде, у меня не лежит сердце к этому делу, но с оплатой не поспоришь. Хлеб и вино на стол должны откуда-то браться. И тем не менее темпера на дощечке из тополя давно высохла. Я задергиваю занавеску на портрете, чтобы укоризненный взгляд девушки меня больше не отвлекал. Не терпится вернуться к чертежам! Убедить бы патрона платить мне за военные машины, а не за профиль его дочери…
А есть еще и мое участие в незаконченных произведениях учителя. Ангел и пейзаж для крещения Христа. Монахи уже несколько месяцев докучают мастеру Верроккьо[2]. Мадонна с младенцем, честно говоря, написана не по вдохновению, а по заказу знатной дамы, живущей около Санта-Мария-Новелла[3]. От нее уже пришло второе письмо – спрашивает, когда работа будет доставлена.
Как я могу позволить себе отвлекаться на все это, когда есть так много другого, что захватило мое воображение? Возвращаюсь к записным книжкам.
А почему тоннели? Вот о чем они меня спросят, эти люди, которые так же много думают о войне, как я. Но я уже это обдумал. Как изумлен будет враг, если атакующие появятся прямо из-под земли, чтобы напасть на него! Он увидит, что вал, приводящий в движение машину, позволяет ей плавно, без усилий и без звука поворачиваться в извилистых шахтах под землей. А если эти шахты не взрывать, какие сокровища там можно спрятать от тех, кто попытался бы украсть их! Глубокие подземные запасы меди, угля и соли.
Врагов надо держать близко, как говорится.
Но что я знаю? Я всего лишь тот, кто все это воображает и переносит свои фантазии на бумагу. Тот, кто верит, что иногда искусство должно служить войне.
Я беру карандаш с серебряным кончиком и снова принимаюсь рисовать.
Эдит
Мюнхен
Сентябрь 1939
Эдит Бекер надеялась, что окружающие ее мужчины не видят, как трясутся ее руки.
В любой другой четверг она сидела бы за мольбертом в подвальной реставрационной мастерской, в своих увеличительных очках, которые делали ее похожей на огромное насекомое. Там, в тишине, она потеряла бы всякий счет времени, с головой погрязнув в своем деле: реставрации древней картины, удалении наросшей за десятилетия грязи или восстановлении позолоты старой, потрескавшейся рамы. Ее работа – спасать, одно за другим, произведения искусства от разложения и гибели. Этому она училась, в этом было ее призвание. Работа всей ее жизни.
Но сейчас вот уже целый час все самые важные люди Пинакотеки, самого большого музея Мюнхена, сверлили ее взглядами. Они смотрели, как она развязывает папки и, один за другим, достает оттуда листы, на которых изображены картины из частных коллекций семей по всей Польше.
– Личность человека на портрете достоверно неизвестна, – сказала Эдит, передавая факсимиле портрета руки художника эпохи Итальянского Возрождения, Рафаэля Санти. Эдит наблюдала, как десятки глаз изучают внешность с недоверием смотрящего на зрителя пышноволосого мужчины в меховом плаще на одном плече.
