Прораб Михеев родился в те далёкие былинные времена, когда бензин стоил дешевле газировки, меж оконными рамами лежали серые от пыли ватные сугробы, в семье был лишь один телевизор, по которому перед ночлегом все смотрели «Чапаева», мужские и женские трусы были трудноразличимы по фасону, а в будущих местах самообслуживания людей едой преобладали жаркие крики сдобных гегемониц прилавка: «Вас много, а я одна!». Страстные тарзаньи вопли уже вышли из детского обихода, а настенный Fantomas ещё не вошёл.
Судьба была не вполне благосклонна к будущему прорабу. В раннем детстве его отдали в музыкальную школу, затем в художественную, а потом и вовсе обронили средь бела дня и отрезов крепдешина в тихом омуте торговых рядов ГУМа, где за неуплату налога на бездетность повсеместно была отключена громкая связь. Находили его приблизительно столько же раз, сколько и упускали из виду. В период бездомных скитаний он ютился в каморках неразговорчивых сторожей, людей эмпатических, далёких от симфонических оркестров и плащей «болонья», принимая горячую пищу из дружелюбных ладоней русскоязычных сотрудниц кассовых аппаратов и разглядывая проходящую мимо нарядную жизнь сквозь осколки цветного бутылочного стекла. Это были не детские впечатления, а впечатления о детстве, презирающем вялые романтические цветы, детстве с особой нравственностью, свободной от предрассудков, навязываемых взрослыми. Будущий прораб проводил время в атмосфере острой внутренней недостаточности клубничного варенья и шпрот в прованском масле, скалывая лёд с крыш низкорослых московских сараев, посильно приближая весну. Покуривал «Джебел» и «Ароматные», поджигал лупой спички, играл в пристенок и сику, позировал за деньги скульпторам, жевал вар, баловал ножичками, негоциировал марками-колониями, жвачкой Chiclets, китайскими фонариками и пускал невнимательно сделанные кораблики по стокам юркой мартовской воды, обретая грубость рук и антивандальное покрытие неоскорбляемой части души. Тогда же он понял, что на свете есть вещи, которых не бывает.
Время, гремя событиями, летело, и вот уже добрый (не злой) десяток лет он не оправдывает беззастенчивых ожиданий и экономических надежд двоюродного (не родного) пенсионного фонда, укрываясь от людской добродетели в складках сельской местности. Полжизни он потратил на то, чтобы доказать свою профессиональную непригодность, но было поздно – его уже наградили многими дипломами за доблестный труд и отдых. Он прекратил носить пиджаки цвета пожарного насоса и отвык выпивать, хотя предрасположенность к алкоголю имел сызмальства, проживая в обществе алкоголизма семейных условий. И даже при виде отары марочных креплёных вин на кустистом прилавке торгового холдинга, он, не моргнув ничем, отважно проходит мимо, и жилка на его поседевшем виске не бьётся тревожно.
Замечательно, что и в зрелом возрасте жизнь Михеева не стала пустой и бессмысленной. Его попрежнему интересуют бумажные книги, бумажные деньги, матерчатые скатерти, джаз и блюз, чистые фарфоровые чашки, замшевая обувь и даже женщины. Погода по Реомюру его тоже интересует, но сильно меньше.
Он не превратился в аморфного антимишленовского пельменя, привыкшего к мягкому теплу синей лампы и тяжести ёмкой резиновой грелки, наивного как марш Иванова-Радкевича, и продолжает приносить пользу своей вертикальной стране по месту регистрации и вне оной. Имея большой запас задумчивости, он не строит далёких планов на близкое будущее, которым управляют простые аналоговые люди из различных по высоте законодательных палаток, бросающиеся мудрёными словами, полностью игнорируя их значение. «Лишний человек», традиционный герой русской литературы – он просто не делает того, чего ему не хочется делать, изредка вспоминая тревожную молодость, когда он двадцать лет бесперебойно восхищался процессом выполнения первого семилетнего плана.
«На старости я сызнова живу;
Минувшее проходит предо мною…»
А. С. Пушкин. Борис Годунов. Пимен
Люди изобрели календарь и пустились рьяно фиксировать прожитые дни, пуская старательные никотиновые кольца. Мозговой штурм этнически полоумных homo sapiens стал обильно плодоносить: до нашей эры/во время нашей эры/после нашей эры – Бронзино/Моне/Пикассо/Сафронов – барокко/рококо/постмодернизм, старожилы не сторожат и как обычно не могут ничего припомнить. А ведь возраст в цифрах не всегда и не всем приятен: старики молодятся, цепляя пёстрые галстуки, а подростки поскорее хотят стать взрослыми, чтобы курить без утайки в местах общего пользования без постороннего пригляду.
Не лучше ли измерять возраст событиями? Или воспоминаниями? Если суммировать время звучания всех песен Битлз, то получится совсем немного – часов восемь-девять. Но какой горячей и насыщенной была та эпоха! Здесь и яркий хипповый Вудсток, и радостные мини-юбки, и много чего ещё. Так и с жизнью в целом. Эпоха счастья не так уж и велика. Всего один рабочий день. Потому что счастье – неестественное состояние человека.
