Дальнее предисловье
Легколюбовный обманчик
Девятнадцать лет и два месяца вспять от Событий возвращался Сидоров домой с вокзала. Возвращался один по ранне ночному городу. Он провожал восвояси загостившуюся двоюродную тётю Иллаиду со сворой близнят-отпрысков: с реактивными шестилетками Алоизом и Филиппом да с десятилетними жеманницами-любознайками Джудитой и Евпраксией. За месяц гощения в отчем доме Сидоровых произвелось высокодецибельных жизнезвуков и скоростных телодвижений больше, чем за весь его прежний век.
Надо ль говорить, что наслаждение тётиным отъездом, тщательно прячимое за умильные мины («Ах, да и куда вы торопитесь! Ах, да погостили бы хотя бы еще бы!..»), приближалось к экстазу.
Замечательно было и то, что гостей провожал он один, мать с отцом удачно не поместились в ночном разбойном такси.
Вообразите, коли сможете, что превосторгнет тот сладостный вздох, отпущенный вослед красному фонарю уменьшающегося вдали поезда (Да будут голубы и нежны рельсы под ним, да не иссякнет солярка в стальном желудке его, да охранит его Господь от любых каверз в пути!).
Итак, Сидоров возвращался по освещенным фонарями улицам, упиваясь вновь вернувшимся душевным покоем, незыблемой тишиной, полной грудью отчерпывая вкуснейший июньский воздух, уже свободный от пыльных, гаревых сует дня, уже креплённый загадочными настоями цветущих акаций и сирени. Сонные лбы одноэтажных домов являли дружелюбное равнодушие. Над крышами в пенных облаках барахтался младенец-месячишко.
Сидоров издали увидел одинокую женскую фигуру посреди улицы. Женщина стояла в красноречивом ожиданьи. «Кого?» – спросил себя Сидоров. «Тебя», – ответил себе. Нервно хмыкнул, но не насмехнулся над собою за нелепицу ответа. Шаги его не замедлились, но стали вязкими. Воздух погустел, заслоился от вдруг снизившегося неба, а месяц благоразумно плюхнулся в облачко.
Молодая женщина была чрезвычайно красива. Это обстоятельство сразу разрядило и углупило ситуацию, потому что сам Сидоров был отчётливо некрасив и знал это. «Не для тебя… Уф. Жаль… Слава Богу!».
Но женщина сделала шаг ему навстречу, грациознейший шаг-вызов. Прохладные глаза-аквариумы с мерцающими рыбинами. Улыбка, способная остолбенить стадо бешенных гамадрилов. Торжественных чернот, нефтяных взблесков свергающаяся на плечи лавина волос.
– Остановись, – сказала женщина. – Куда ты? Разве ты не видишь?
Голос её был виолончельно низок, бархатист.
– Зд… Здравствуй… те, – под её взглядом стремительно стёр суть-себя Сидоров, озабоченно запревращался в кого-то другого, кого-то киношно-дискотечного, более годящегося к такой встрече, – Как оно?.. ж-жизнь? Воздух-то… воздух-то, а!.. объеденье. М-м. Что ли проблемы какие? Не могу ли помочь ч-чем?
– Мне одиноко.
– М-м… вы… т-ты серьёзно? Чудеса, а? Это не сон? Ты настоящая? Можно потрогать? Хы-ы. Как-то всё… Пустая улица. Ночь. Странно. Вы заблудились, да? Проводить… т-тебя?
– Мне одиноко.
В тёмных аквариумах из-под ресниц неведомые рыбины зажемчужились лукавой, греховной лаской.
Сидорову было двадцать два года. Обширным любовным опытом он похвастать не мог, в особенности, в его практической, прикладной части. Но мужчиною он, бесспорно, являлся. И нашлась, нашлась штормовая сила, разумеется, нашлась, взметнулась жаркая, тугая волна, захлопнулся опасливый омельчавший рассудишко, и швырнуло Сидорова без лишних слов-междометий к ночной незнакомке. Но она быстро прервала поцелуйную истерику, вывинтилась из объятий, потянула его за руку.
– Не здесь, что ты, глупенький. Пойдём.
А обещанье было в улыбке!.. У-о-ох, обещанье!
Мда… Похоже, всё-таки что-то слегка чрезмерное в улыбке было обещание. Да. Конечно. Слишком всё-таки через край, водевильно легковато, не в меру сластно-чудесно в улыбке ему обещалось. И глаза и звучанье лица, при пристальном рассмотрении, определённо тоже были чуть-чуть слишком, слегка через, малую малость сверх. Самый крохотный, самый капелечный пережим. Но помилуйте, какие там психологизмы, какие, к чертям собачим, физиономические анализы, какая там пристальность в таком запале! Верил в диковатые чудеса Сидоров. В двадцать два – ещё верил.
Незнакомка повела Сидорова (О, как нежно подрагивала её узкая ладошка в его ладони!) через калитку, по асфальтовой тропе, над которой всплескивалась ветерком вырезанная из свежей черноты яблоневая листва, к крыльцу безмолвного дома. Печальный запах маттиолы – ночных бледных страстных цветков – бродил у крыльца.
В доме была совершеннейшая сгущённая тьма. Дразнящая ладошка ввела Сидорова в большую, душноватую комнату, большую, лишь по интуитивному ощущению пространства; очертания комнаты тонули во мраке. Окна, по всему, были завешены плотными шторами, виднелись, как размытые фиолетовые пятна. Стены комнаты, будто призрачно колыхались, будто осмысленно наблюдали Сидорова, будто эфемерными выдыхами слали ему своё одобрение либо укор. И ещё сложное, нелёгкое месиво запахов плыло в комнатном непроглядье. Пахло обильным съестным, коньяком и богатыми винами, тонкими духами, женской и мужской кожей, недавно просохшей краской, новой мебелью и коврами. И особенно – этот дух пригибал, но не проглатывал всё остальное – каким-то изысканным, волнительнейшим дезодорантом.
