Когда я слышу “терминальный”, думаю про аэропорт.
Представляю обширную зону регистрации – высокий потолок, стеклянные стены, сотрудников в форме, поджидающих меня, чтобы узнать мое имя и информацию о рейсе, спросить, сама ли я паковала багаж и одна ли путешествую.
Воображаю отсутствующие лица пассажиров, сверяющихся с табло, родственников, которые, обнимаясь, обещают друг другу, что это не в последний раз. И представляю среди них себя. Позади катится чемодан – безо всякого усилия, ведь пол отполирован до блеска – и, высматривая на табло свой пункт назначения, я как будто парю.
Приходится, однако, вытащить себя оттуда и вспомнить, что для меня “терминальный” означает совсем другое.
Теперь вместо этого стали говорить “ограничивающий продолжительность жизни”. “Дети, юноши и девушки с заболеваниями, ограничивающими продолжительность жизни… ”
Сестра произносит это как можно мягче, объясняя, что в больнице появилась служба психологической помощи для юных пациентов с заболеваниями в терминальной стадии. Она запинается, краснеет.
– Простите, я хотела сказать “ограничивающими продолжительность жизни”.
Не хочу ли я записаться? Психолог будет навещать меня в палате, или я сама могу приходить в комнату психологической помощи для молодежи. У них там теперь телевизор есть. Возможностей бесконечное множество, но это слово мне знакомо. Я не первый день в аэропорту. Не первый год.
Однако все еще не улетела.
Я медлю, разглядывая часы на резиновом браслете: они приколоты вверх тормашками к ее нагрудному карману. И покачиваются в такт ее дыханию.
– Хотите, я вас запишу? Наш психолог, Дон, очень славная, правда.
– Спасибо, не нужно. У меня своя терапия, и я прохожу ее прямо сейчас.
Она хмурится, склоняет голову набок.
– Да?
Я пришла к Богу, потому что здесь только это и остается. Говорят, если умираешь, значит, Бог призывает тебя обратно к себе, вот я и решила: познакомлюсь с ним заранее, и дело с концом. К тому же я слышала, что никто не может запретить тебе ходить в больничную часовню, если ты верующий, и не хотела упустить возможность побывать там, где еще не была, и заодно встретиться со Всемогущим.
Незнакомая медсестра с вишневыми волосами взяла меня под руку и повела коридорами мертвых и умирающих. Я смотрела вокруг, жадная до всего – всякого нового образа, всякого запаха, всякой непарной пижамной пары, попадавшейся навстречу.
Мои отношения с Богом, можно, пожалуй, назвать сложными. Он как вселенский колодец желаний, насколько я понимаю. Я, бывало, кое-что просила у него, и иногда он выполнял. А в других случаях не отвечал. В последнее время я, правда, думаю, что мне, может, только казалось, будто Бог не отвечает, а он тем временем втихомолку вкладывал в мое тело всякую дрянь – на, мол, подавись, будешь знать, как меня озадачивать, – которую мне предстояло обнаружить лишь спустя много лет. Закапывал клад для меня.
Вход в часовню впечатления не производил. Я надеялась увидеть изящную готическую арку, но вместо этого уперлась в массивные деревянные двери с квадратными матовыми окошками. И зачем это Богу матовые окошки? Что он там затевает?
Закрыв за собой дверь и оказавшись в полной тишине, мы с новенькой медсестрой как-то растерялись.
– Ну здравствуйте! – сказал он.
Мужчина лет шестидесяти, в черных брюках и рубашке с жестким белым воротничком. С таким видом, будто в этот момент счастлив как никогда.
Я поклонилась.
– Ваша честь.
– Это Ленни… Петерс? – уточнила сестра, обернувшись ко мне.
– Петтерсон.
– Ленни из Майского отделения, – тихо добавила она, отпустив мою руку.
Мягче и не сформулируешь. Она почувствовала, видимо, что должна предупредить его, ведь он радовался как ребенок, которому в рождественское утро вручили игрушечную железную дорогу в коробке с большим бантом, а на самом-то деле ему преподнесли уже сломанный подарок. Он может, конечно, полюбить эту штуковину, только колеса у нее отваливаются и вряд ли она доживет до следующего Рождества.
Взявшись за трубку капельницы, прикрепленной к другой штуковине на колесиках, я направилась к нему.
– Приду за тобой через час, – сказала новенькая медсестра и добавила еще что-то, но я уже не слушала. А смотрела, завороженная, вверх, на то место, откуда лился свет, и сияние всех мыслимых оттенков лилового и розового поражало меня в самую радужку.
– Тебе понравился витраж? – спросил он.
Коричневый стеклянный крест за алтарем освещал всю часовню. А от него расходились лучами осколки – лиловые, сливовые, пурпурные и розовые.
Казалось, витраж объят пламенем. Свет осыпал ковер, скамьи и наши тела.
Он терпеливо стоял рядом, пока я, насмотревшись, не повернулась наконец к нему.
– Рад познакомиться, Ленни. Меня зовут Артур.
Он пожал мне руку и, надо отдать ему должное, не вздрогнул, прикоснувшись к тому месту, где в мое тело зарывалась капельница.
